О чем говорит писатель
Шрифт:
Ответы оказались все положительные.
А потом, в последующие два-три месяца у меня появилось желание работать уже по-иному. Мне захотелось, во-первых, распроститься с кофе и сигаретами — столь существенной принадлежностью моего образа жизни и, что еще важнее, способа работы. И во-вторых, мне захотелось проверить, смогу ли я вообще работать по системе не интенсивной, а облегченной. А не может ли быть и так, подумалось мне, что качество, которого ты достигал в произведениях, создавалось вовсе не напряжением сил в работе, что возникало оно несмотря на напряжение сил?
* * *
Сегодня утром в половине восьмого приходил Фрэнк Такеда и занимался подрезкой деревьев перед двумя моими домами. Середина декабря — самое время поработать острыми садовыми ножницами, облегчить деревья от избытка ветвей, придать им новые очертания, вложить в них новый и даже, может быть, лучший замысел. Сегодня утром, увидев подрезанные деревья, я увидел перед собой произведения скульптуры. Я думаю, что какой-нибудь расторопный парень, жаждущий перещеголять все прочие ухищрения, имевшие место в современном искусстве, мог бы попросту выкорчевать любое голое дерево, подрезать ему сучья, надписать своим именем и выставить как новейший образчик скульптуры — если не серьезное внимание и успех, то уж что-то вроде этого ему обеспечено.
В течение месяца я раздумывал, не купить ли мне пару катрайтовских садовых ножниц (с длинной рукояткой, производятся они в Малаге, в четырех милях к югу от Фресно) и самому взяться за подрезку деревьев, но потом решил предоставить это садовнику. В саду позади домов деревьев еще больше, ими он займется в следующую среду.
Я говорю себе: «Нелепо было заводить два дома, стоящих бок о бок на одной улице. Я мог бы, мне следовало бы жить в собственном особняке где-нибудь за городом, в полном уединении, с постоянною прислугою на все нужды. Ну а это вот? Разве это место для писателя с мировой известностью? Нет, это место для старого чудака».
Но на самом деле я так не думаю, я просто шучу, особенно насчет мировой известности, и на самом деле я вовсе не кажусь себе чудаком. На самом деле я есть вот что: я есть особенный в своем роде человек искусства, артист — блестящий, обаятельный, симпатичный, занятный, у всех вокруг вызывающий восхищение.
Всякий человек уже с ранних лет сам вырабатывает свой образ, и образ этот — настоящий или фальшивый, или сменяясь один другим, — отстаивается во что-то вроде второй натуры, если не в самую натуру. Ты сам творишь и вырабатываешь свой лик, но потом забываешь про его сотворенность, и он становится для тебя естественным, настоящим.
У Франка О’Коннора есть рассказ о том, как маленький мальчик потерял, так оказать, свой образ, столкнувшись как-то раз с внезапной опасностью, и вот теперь бедный парень, рассказчик этой истории, откровенно признается, что он вовсе не тот молодчина-смельчак, за какого стал сам себя принимать с тех пор. Рассказ этот нравится, потому что созвучен внутреннему опыту каждого человека.
Что деланного, напускного нахожу я в себе самом? Распознать тут все полностью, конечно, нам не дано. Но мне кажется, я различаю в себе все притворное, даже если и не выдаю того — ни в своих разговорах с друзьями или родными, ни в том, что пишу (за исключением, может быть, писем к людям зачастую совершенно мне незнакомым). Быть может, худшее из притворств — в моей привычке думать, что я не более чем один из множества обыкновенных людей, простой человек, как миллионы других, тот же крестьянин, тот же рабочий, но если я не обыкновенный простой человек, то что же я? Королевское высочество?
Как бы то ни было, но увидев подрезанные деревья, я подумал сегодня утром, что вижу себя.
* * *
Время. Если ты о нем думаешь, оно уходит. Если забываешь, оно — на месте.
Если хочешь за ним угнаться, оно уносится от тебя. Я и сам не упускал его ни на мгновение из виду. Время. Оно приходит и проходит так, что ты испытываешь при этом и упоение, и печаль, — целый год твоей жизни пролетает как день.
Я помню, как у нас в семье наши старики и старушки в разговорах своих, в рассказах определяли время по каким-нибудь редкостным крупным событиям — будь то, скажем, землетрясение, когда Арменак еще был мальцом, или долгая и на редкость снежная зима, когда Такуи только-только пошла. Так отмечают время и американские индейцы. Не лучше ли это, чем различать время подробно, следить за его ходом до последней минуты? И лучше, и нет.
Сам я во всяком случае предпочитаю следить за каждым днем достающегося мне времени, для меня это необходимо, и дело с концом. Создается ли этим разница? Для меня — создается, притом не только большая, но и желательная мне разница. Я всегда был полон самой твердой решимости понять, уяснить себе все, что имело место. Настоящее мгновение слишком стремительно, чтобы успеть человеку в нем разобраться. Завтра оно приобретет свои очертания и смысл, через год прояснится его истинное значение, через десять лет оно составит полезную часть не развернувшейся еще формы, замысел которой, однако, созреет и претворится.
Вчера, занимаясь чисткой своих ботинок, я спрашивал себя с удивлением: «Ну, не пустая ли трата времени для писателя — сидя за столом, мазать ваксой ботинки? Разумеется, я сам полирую свои ботинки не затем, чтобы сэкономить монету на чистильщике. И разумеется, не ради сбережения денег я никогда не заводил себе, скажем, секретаря да и вообще кого-нибудь, кто бы заботился о деталях заведенного порядка вещей. Но в таком случае почему я не делал этого?»
И вот единственный ответ, который я нахожу: я предпочитал прожить свою жизнь сам, ничего из нее ни на кого другого не перекладывая, ибо жизнь, в сущности, и так проживается слишком легко. И еще: мне всегда хотелось делать все то, что занимает большую часть времени большей части населяющих мир людей.
Всю минувшую ночь, все сегодняшнее утро мне снилось время — прибывающее, проходящее, уже прошедшее, оживающее в памяти, совсем позабытое. Мне вспоминалась и его смена, и ожидание, предвкушение. Это был замечательный сон, похожий на сны, которые снятся в отрочестве и юности, с той разницей, что не было в нем женщин.
Но зато в моем утреннем сне сегодня весь мир был как единственная желанная женщина. И еще мне припоминалось в моих сновидениях, как удивительно все девушки, которых я знал, были похожи на те места, где они мне встречались, — каждая из них была как тот город, та улица, тот дом, та комната, где мне случилось когда-то встретить ее.
* * *
Ну вот.
Еще несколько последних часов, и год завершится вместе с завершением очередного оборота Земли.
Моя пора — лето, и лето во Фресно в 1968-м было прекрасное.
Я наблюдал, как цвели и одевались листвою деревья, которые я сам здесь посадил, как появлялись и созревали на них плоды, и когда приходило время, я снимал с ветвей абрикосы, персики, яблоки, груши, сливы, орехи, миндаль, апельсины.
Но главным деревом, с которого я собрал плоды, была моя белая маленькая олива. Она появилась у меня так: в масличном саду неподалеку от моего дома я срезал веточку, принес к себе и просто-напросто воткнул ее в землю — веточка пустила корни, выросла и дала плоды.