О чем молчит черная маска
Шрифт:
Лифт плавно остановился. Дзинь.
Я вышел в залитый ярким светом длинный коридор, напичканный слева и справа дверьми. Взглядом пропускаю уплывающие мне за спину номера квартир 5155,5156,5157… Жизнь монолитом сплелась с цифрами. У каждого человека ряд чисел на шею навешан. Простите, как с вами связаться по телефону? Какой номер автомобиля? Дайте мне мое пальто, вот мой номерок.
Числовой концлагерь.
5166.
Я стою у двери. Слушаю коридор. Кажется, весь этаж спит, только в конце какая-то дверь глухо ухает сдавленными стонами и ахами женщины.
Смотрю в пол и прислоняю ладошку к двери. Не шевелюсь. Не дышу. Слушаю, что происходит в квартире. Достаю пистолет. Вкручиваю глушитель в дуло. Чуть-чуть
Я развернулся и зашагал из комнатушки.
– Папа…
Этот детский голосок ударил мне в спину словно под дых, и как рыбацкими сетями скрутил мое тело, не пускает идти дальше. Запнулась реклама, и теперь классическая музыка из телевизора звучит. Скрипка плачет. Что-то из Бетховена.
– Па!..
Я развернулся. Контура нет. Неужели ребенок спал у него на коленях?
Делаю шаг вперед. Еще. Еще. Из-за спинки дивана видно взъерошенное одеяло, которое сползло на пол, где две банки пива валяются. Вижу ноги его. Неуклюже свисают. Еще шаг. Еще один.
Он уткнулся лицом в подушку. Из затылка к шее прочертила линию жирная капля крови. Рядом сидит девочка лет пяти и смотрит в дырку в его голове.
– Проснись, па!
А потом она поднимает голову и пугается меня, отчего резко вдыхает. И замерев, смотрит мне в глаза. Ее глаза растерянны, бездонны и безмерно голубы.
Не знаю, как вести себя с детьми. Поэтому я улыбаюсь девчонке. Прикладываю указательный палец к губам. За десять лет я убивал много кого – от молодых юношей до дряхлых стариков. Я простреливал голову беременным женщинам и молодым отцам. Богатым и бедным. Сильным и слабым. Но никогда я не был в ситуации, чтобы пришлось стрелять в детей. Сейчас я не знал, как предписано кодексом Аполлона поступать. Отвечают ли дети за поступки своих отцов?
Голубизна и чистота ее глаз крепко держат курок и не дают ему на спуск пойти. Отвлекают меня от мушки.
Скрипка отыгрывает последние ноты. Аплодисменты.
Я опустил пистолет. Она проводила его взглядом, а потом снова уперлась в меня. Хмурится. Не могу смотреть в ее голубизну, разворачиваюсь и шагаю к двери. Когда я на самом пороге она спрашивает меня.
– Это ты маму убил?
Я замер. Вопрос был для меня
–Это ты маму убил. – Повторяет она. Но мне кажется, что теперь уже утверждающе. Или так было и в первый раз?
Я стараюсь вспомнить лицо этой девочки. Я роюсь в своей памяти. Перебираю дни и месяцы, рейды, выбитые двери, квартиры. Пластинкой прокручиваются крики и стоны о помиловании. Плач и брань. Оглушающие выстрелы. Искаженные гримасой ужаса лица. Гримасы злости. Просящие пощады глаза. Ни в одном из закутков памяти я не нашел ее лица и лица ее матери.
– И папу ты тоже убил!
Я молча вышел из комнатушки. Темно-оранжевый зал. Часы тикают. Пол скрипит.
– Ты плохой! – Догоняет меня ее голос.
Вышел в коридор. Щелкнула за спиной дверь. Яркие лампы режут глаза как скальпель, и потрошат черепную коробку. Квартира в конце коридора еще громче разрывается остервенелым стоном женщины.
Нажимаю на кнопку вызова лифта. Потом снова. Снова. Снова. Выкручиваю глушитель. Всаживаю пистолет за ремень. Закипает внутри кровь. Злость во мне силу набирает. И сам не понимаю почему. Не испытывал я никогда такой злости. Она другая. Я понимаю, что дал волю слабости. Я злюсь, что не убил девчонку. За свою жизнь я ни разу не отступал назад. Никогда не опускал пистолет не выстрелив.
Она одолела меня без оружия. Просто взглядом.
Я хочу убить группу Аполлона, которая следила за ним. Я хочу убить их за то, что они ошиблись. За то, что они виноваты в том, что я попал в эту ситуацию.
Где этот чертов лифт!?Что есть силы, я ладошкой всаживаю в стенку копку вызова.
«Ты плохой» – прокрутился ее голос в моей голове, прокрутился отрезвляющим душем.
Много лет я безупречно выполняю свою работу. Я считаю, что любое проявление государственной власти – это зло. В детстве мне родители рассказывали, как полицейский убил моего старшего брата. Случайно. И ничего полицейскому не было за убийство. Свои отмазали. А через год арестовали моего отца. По фиктивному обвинению. И посадили. На долго посадили. Сердце матери не выдержало. Умерла. Остался я один совсем. В интернате рос. И когда мне было четырнадцать ввели мировую анархию. А потом мне предложили поступить на службу в Аполлон. И я с удовольствием принял предложение. Тогда я дал себе слово, что буду беспощадно искоренять любое проявление государственной власти. Убивать и крошить людей, который пытались установить свои правила, установить государственность. Я считал, что делаю добро. Я считал, что я хороший.
«Ты плохой» прозвучало так неожиданно, и так искренне.
Дзинь.
Я не вхожу в лифт. Не могу. Как будто ноги мои онемели и не могут шагнуть в кабинку. Лифт молча меня ждал и так же молча захлопнул двери.
Еще какое-то время я стою не шевелясь. Успокаиваюсь. Только трезвый расчет. Никаких эмоций, Жень.
За стеклянными дверьми лифта снова забубнил бодрый голос:
«Чувствуешь себя беззащитным? Боишься за свою семью? Тогда беги к нам поскорее! У нас самый большой в городе выбор оружия! От дамских пистолетов до многозарядных дробовиков! »
Я резко разворачиваюсь и быстрым шагом иду обратно. На ходу выдергиваю из-за ремня пистолет и быстро вкручиваю в дуло глушитель. Сейчас войду в квартиру, и молча, как робот, спущу курок. Прострелю этой маленькой сучке голову.
Врываюсь в квартиру. Оранжево-темный зал. Часы тикают. Комнатушка. Вальс какой–то играет. Диван. Он по-прежнему лицом в подушке. Только кровь теперь с его шеи тонким ручейком на белую наволочку скользит. Красным пятном расползается. А девочка на противоположной стороне дивана. Сидит обняв коленки. И смотрит в экран, в котором симфонический оркестр сияет свой красотой музыки. Но понимаю по ее взгляду, что смотрит она сквозь него. Кожа под ее глазами поблескивает.