О чём умолчали книги
Шрифт:
Шествие, миновав ворота Гамельна, пройдя мимо горы Кальвариенберг, о которой упоминает предание и летопись, двинулось дальше на восток.
С криком и смехом, Звонким и чистым, Мчались ребята За пестрым флейтистом…Долгий путь утомил детвору. Когда ребята добрались до места, было уже темно. Тут они, видимо, и попали в заболоченную «Чертову дыру». Может быть, к этому добавился обвал, который лишь усугубил размеры катастрофы. Отставшие от шествия, как гласит предание, поведали о разразившейся беде.
В пользу этой версии — гибель в болоте — свидетельствуют многие варианты легенды. В. Вёллер считает, что предложенную ею гипотезу можно проверить с помощью раскопок в «Чертовой дыре», ибо останки утонувших должны были мумифицироваться.
Но откуда же взялась предыстория с крысами. Она «приросла» к легенде лишь в последующие столетия. К тому времени богатый Гамельн стал вызывать зависть более бедных соседних городов, их недовольство и критику. Тогда-то, желая посрамить жадность и коварство гамельнского совета, к старому варианту предания и была добавлена история о том, как флейтист избавил город от нашествия крыс и как неблагодарные горожане отказались выполнить обещание и заплатить ему, за что были жестоко наказаны.
Теперь легенда приобрела более логическое построение: дьявольское деяние флейтиста явилось ответом на обман корыстных гамельнских горожан. И народная песня о крысолове–волшебнике, странствуя от деревни к деревне, от города к городу, призывала:
Всем эту быль запомнить надо, Чтоб уберечь детей от яда. Людская жадность — вот он, яд, Сгубивший гамельнских ребят…Португальская монахиня или гасконский дворянин?
В год, когда Расин написал своего. «Британника», а Мольеру, наконец, разрешили после почти пятилетней борьбы постановку «крамольного» «Тартюфа», в лавочках Дворца правосудия появилась небольшая книжка. На титульном листе стоял год выхода ее в свет — 1669. Книгу издал знаменитый тогда типограф Клод Барбен, печатавший всех модных и известных писателей своего времени, начиная от Корнеля и кончая Лафонтеном. Об этом преуспевающем и ловком книгопродавце–типографе Буало писал:
Как счастлив тот поэт, чей стих, живой и гибкий, Умеет воплотить и слезы и улыбки. Любовью окружен такой поэт у нас: Барбен его стихи распродает тотчас.Издаваться у Барбена считалось почетным. Отпечатанные им книги, как заметил Анатоль Франс, сработанные без особого изящества, предназначались для хождения по рукам. Нередко, однако, забредали они не только в дома горожан, но и в салоны вельмож, и даже попадали в руки особ королевской крови.
Книга, о которой пойдет речь, называлась «Португальские письма».
Издание было анонимным. И только скромно указывалась фамилия переводчика с португальского Гийерага.
Отсутствие имени автора никого тогда не удивляло. И до этого выходили книги, авторы которых по той или иной причине предпочитали оставаться в неизвестности. Особенно, если автор принадлежал к светскому кругу. Например, почти каждое произведение мадам де Лафайет — автора «Принцессы Монпансье», «Заиды» и «Принцессы Клевской» — появлялось либо анонимно, либо под подставным именем.
Чем же можно объяснить анонимный характер многих изданий того времени? И опасение скомпрометировать себя в так называемом высшем обществе — по представлениям того времени для светского человека неприлично было заниматься профессиональным литературным трудом, и боязнь решиться назвать себя, особенно молодым писателям, чтобы не повредить успеху своей книги, дав возможность заранее сложиться предвзятому мнению. Во вступлении к «Принцессе Клевской» анонимный автор откровенно признавался, что решил скрыть свое имя, «дабы позволить суждениям быть более независимыми и справедливыми», но что он, то есть автор, тем не менее, обещает открыть свое имя, если история, рассказанная им, понравится читателям.
Очевидно, и автор «Португальских писем» имел причины остаться неузнанным. Думать, что «Письма» были поддельными, то есть не подлинными документами, а вымыслом, плодом чьей-то фантазии не было особых оснований. Отчетливо было указано имя переводчика с португальского на французский. Да и сам текст пылких посланий, искренних а пламенных, адресованных молодой португальской монахиней к покинувшему ее возлюбленному, французскому офицеру, не давал повода сомневаться в их подлинности. Правда, нигде в тексте своего полного имени осторожная монахиня не сообщала. Единственно, что можно было только заключить, что звали ее Марианна и что писала она из монастыря города Бежа. Ее скрытность была для всех так понятна. Бедняжка слишком много выстрадала и, главное, так откровенно изливала свои чувства на бумаге, что всем казалось вполне понятным теперь, когда письма становились достоянием многих, ее желание остаться неизвестной.
Публика привыкла к анонимным публикациям писем и не видела в этом ничего особенного. С тех пор как эпистолярный жанр завоевал себе права, вышло не одно издание писем. Внимание к такого рода литературе возникло вскоре после того, как в 1627 году во Франции были учреждены специальные так называемые почтовые бюро. С этого времени связь столицы с провинцией становится регулярной. Переписка растет со сказочной быстротой. И не удивительно — письмо заменяет отсутствие газет, оно выполняет особую роль: каждый спешит поделиться новостью, рассказать родственнику, другу или знакомому о последних событиях, происшедших в столице, либо, наоборот, в провинции. Письмо становится, таким образом, средством не только общения, но и развлечения. Нередко частная переписка делается предметом чтения целого общества. Письма переходят из рук в руки, их читают посторонние, словно увлекательный роман. А это заставляет авторов писем быть особенно внимательными к слогу и стилю, и часто послания заранее пишутся в расчете на то, что их прочтут многие. Особенно этим новым жанром увлекаются «светские авторы». Появляются виртуозы в этой области. Одной из них, к примеру, была госпожа де Севенье, оставившая несколько тысяч писем, ценных описанием жизни и нравов французского высшего общества той эпохи.
Но у «Португальских писем» была и отличающая их от литературных произведений того времени особенность. Читатель той поры имел возможность убедиться на примере «Португальских писем», что талант не зависит от толщины книги. Ему уже претили претенциозные переживания героев книг Мадлен де Скюдери, ее десятитомные романы с запутанной и неимоверно растянутой любовной интригой, жеманные чувства персонажей псевдоантичного мира. В эпоху манерных и причудливых салонных вымыслов хотелось правдоподобия подлинных переживаний, публика требовала хотя бы иллюзии реальности.