О Достоевском: Четыре очерка
Шрифт:
I. Духовные основы творчества Достоевского
Абстрактно–трафаретные представления о Достоевском, с некоторой исключительностью подчеркивающие почти лишь одну бурную и буйно–хаотическую сторону его творения и его личности [1] ) — эти представления, во многом, конечно, опирающиеся на истину, в значительной степени, однако, если не исчезают, то самым радикальным образом видоизменяются или преображаются, если мы ближе подойдем к повседневному — и вместе с тем интимному (иногда до глубины интимному) образу Достоевского, как он запечатлен в его замечательных по живости и непосредственности письмах [2] ) и в воспоминаниях близко его знавших (и любивших и понимавших его) людей, не говоря уже о величайших его творениях. «Достоевский и простые люди», «Достоевский и молодежь» [3] ), «Достоевский и читатели «Дневника Писателя» — такие и сходные темы естественно вырастают, напр., из изучения того непосредственного контакта, который он имел (особенно в его последние годы) с рядом своих современников, — контакта, отчасти запечатленного для потомства. Есть. напр.,
1
Такие воззрения были отчасти распространены среди некоторых писателей, связанных с настроениями русского символизма.
2
Особенно думаю, напр., о письмах 4–го тома собрания его писем, охватывающих 1878–1880 годы.
3
См. об этом, напр., мою статью в «Записках Русской Академической Группы в США», том 5–ый.
Итак, угловатый, угрюмый, иногда даже тяжелый в общении, раздражительный, взволнованный и вместе с тем — нежный, добрый, пылающий, горячий сердцем, полный бесконечного сострадания — таков Достоевский. И еще: «жестокий» в своих писаниях, хотящий заставить нас страдать, чтобы и мы страдали и сострадали и пытались утишить страдания тех, кого он изображает, или хотя бы только пожалели их (ибо этим нечто дается и им, и нам самим).
И тут мы подошли к чему–то решающему и центральному в этой видимой сложности — к некой основной вдохновляющей стихии, и как всё это, может быть, странно, но подлинно! И как может Достоевский написать такие слова в одном (особенно им любимом) из своих произведений: «Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия человеческого»? [4] ) Это — мысль героя, но видно, что и самого Достоевского. Что это значит? Не совпадает ли это с тем впечатлением, которое вынесла на первой же встрече с ним его скромная «сотрудница» — корректорша типографии, где печатался «Дневник Писателя», — оставившая самые, может быть, замечательные по яркости, проникновенности и глубине записки о своих встречах с Достоевским:
4
См. Идиот». часть II. глава 5.
«Кто знает, — пишет она, — может быть, именно он вывел нас всех из нормы и до того пронизал нам душу любовной жалостью, состраданием ко всему страдающему, что нам… всё больное, забитое и приниженное стало близко и родственно, как свое!» [5] )
Этими словами — и самого Достоевского, передающего мысли одного из любимых своих героев, и его корректорши о нем самом — подкрепленными со всех сторон, мы вводимся в самую глубь, в самый центр призвания и служения и внутренней жизни Достоевского. Жестокими картинами своих романов и повестей он теребит нас, он мучит нас… чтобы и мы сострадали. В этом тереблении, тревожении нас страданиями других — его призвание и его великое служение. Ибо (меняя несколько слова Достоевского в «Идиоте») в этом сострадании — норма (слова Достоевского: «единственный, может быть, закон») бытия человеческого.
5
В. А. Тимофеева (О. Починковская) : «Год работы с знаменитым писателем» («Исторический Вестник». февраль 1904 г., стр. 488–542; перепечатано в сборнике «Ф.. М. Достоевский в воспоминаниях современников», том II. стр. 122–185) (изд. «Художественная литература», 1964 г.). Об «Очерках прошлого» Тимофеевой (вышедших в приложении к журналу «Неделя» — “Книжная Неделя”. 1900 г., с №4 по №12) Л. Н. Толстой пишет : «Это одно из тех истинно художественных произведений, которые открывают в том. что давно видишь. новые, невиданные и прекрасные дали” (Полное собрание сочинений, т. 72. стр. 462).
Сразу встали перед нами оба полюса жизни Достоевского: угловатость, угрюмость, болезненная раздражительность (но ведь он был больной человек) и — более того, всякие недостатки. ошибки, временные падения в жизни, и — захваченность вот этим основным содержанием, этим свидетельством, основной проповедью, которая есть дело его жизни. Он служит, он призван служить и не только своему таланту, своему творчеству, но более того — Истине, жизненной Истине, которая дает смысл жизни и из которой оплодотворяется творчество и рождается жизнь. Истине, которая вдохновляет и покоряет себе и его творчество и просветляет страдания.
Но раньше остановимся на этом обуревающем душу Достоевского море страданий. Оно вполне реально. Оно настолько остро и захватывающе жизненно изображено, что более чувствительные, юные еще души, по прочтении в первый раз «Преступления и Наказания», чувствовали себя в течение ряда дней как бы больными, как бы частью этого болезненного мира скорби, исступленности, преступлений и угрызений и мук совести — так необыкновенно реально это представлено. Это — не «сюжет». Это — вторгающаяся в душу реальная действительность темного ужаса, разврата и преступления. Действительность, сделавшаяся, например, теперь особенно осязательной через тюремный гнет большевизма, под который попал целый народ, и более того — целые народы, и через систематическое развращение и попытки духовного убийства, совершающегося в гигантских размерах над целыми народами. Теперь царство Лжи, Зла и Страдания придвинулось еще более вплотную, соединилось еще с ужасом духовного насилия над человеком. Теперь море зла и страдания, нарисованное Достоевским, стало еще более реально, еще ближе к действительности. Тогда, когда он писал «Преступление и Наказание» или «Бесы», это было всё — правда, но может быть, несколько сконденсированная правда. Теперь в Советской России реальность зла и насилия и лжи духовной достигли таких размеров, что эта реальность зла не уступает в окружающей жизни конденсации зла в романах Достоевского. И становится теперь особенно ясно : ответ на эту реальность не может быть схемой. Схема, теория — самая почтенная и благоговейная — бессильна перед жизненной реальностью зла. Ответ может дать только Реальность, только победная, захватывающая Реальность — не благочестивые мечты и самоутешения. а то Иное, что вырастает в самых страданиях, среди насилия и зла и смерти и побеждает их, исцеляя душу. И об этом — особенно об этом — с неподражаемой силой свидетельствовал Достоевский.
Пророки — не только те, кто видит будущее. Пророки и те, которые видят самые корни, переплетающиеся корни, и глубины, и задние фоны и глубинной, казалось бы, бессмыслицы, и конечного смысла бытия. Те, которые видят пропасть (а мы, шагающие по самому краю ее, часто не видим ее) и ужас пропасти и падения. Это теперь очень многие стали видеть — такие, например, писатели, как Камю и Хемингувей, да и мы вообще, когда задумаемся над очередной газетой, и вдруг предстанет перед нашими глазами картина так легко теперь — человеческими руками — осуществимой мировой катастрофы — но особенно судорожно–заостренно, бешенно–взвинченно захвачены этим кризисом представители той полу–взбеленившейся, неистовой части молодежи, что потеряла веру в жизнь, и всякий смысл и внутренние препоны жизни, и жаждет только отдаться стихийному, стадному началу, или — что еще хуже — сознательно поклониться Хаосу (последнее, к счастью, относится только к далеко не такой уже большей части молодежи). Всё это неимоверно ярко и конкретно видел и предвидел Достоевский (и запечатлел это, напр., в своих «Бесах» или в своем очерке «Влас» [6] ). Но он видел не только исторические факты будущего (коренящиеся уже с современной ему жизни), но — гораздо более зорким, пронзительно зорким образом — и самые основные данные жизни вообще, и увидал — пропасть. И никакой внешний «прогресс» тут не поможет. Молодой самоубийца (см. «Письмо самоубийцы» в «Дневнике Писателя») не может наслаждаться жизнью в виду надвигающегося Ничто.
6
«Дневник Писателя . 1873 г.
Достоевский увидел эту конечную пропасть с несравненной яркостью и чувствовал жажду преодоления ее. но он увидел и заполнение пропасти.
Никто и ничто не может ее заполнить, преодолеть и отменить ее. кроме безмерного божественного сострадания. Ибо есть Прорыв Оттуда. Иногда это неожиданно раскрывается нам у самого края “пропасти» (см. очерк «Влас» в «Дневнике Писателя»). Этот Прорыв есть самоотдание Вошедшего в наши страдания, страждущего вместе с нами, взявшего на Себя глубину страдания нашего, милосердного и прошающего нас Бога. Новозаветное откровение Бога, открывшееся до глубины и безмерности снисхождения «в лице Иисуса Христа» (II Кор. 4. 6) — вот ответ, полученный и Достоевским.
Внутренняя встреча, внутрений контакт с Божественным (то, что называют «мистическим опытом»). всё это корень и основа подлинной веры. Это так ясно из истории новозаветной проповеди. Первые ее носители говорили «о том, что мы видели и слышали и осязали руками своими», и это было : «Слово Жизни». «Ибо Жизнь явилась нам, и мы видели и свидетельствуем и возвещаем вам ту Вечную Жизнь, что была у Отца и теперь явилась нам» (1–ое Послание Иоанна, 1, 1–2). Здесь, в этих словах описан и представлен самый корень христианского благовестил : они видели… Вечную Жизнь. Вот это ощущение Превозмогающего Присутствия характерно для христианства, характерно вообще для мистического опыта. Весь христианский опыт, вся христианская проповедь, всё христианство построены на нем. Они еще не знают ясно, но уже чувствуют Присутствие Божественного, — неясно, но почти с самого начала. Они бросают всё — и сети и лодку( а сыны Зеведеевы — и отца своего, Зеведея, с работниками) и идут за Ним. Петр, пораженный чудом неимоверного улова, восклицает в лодке, «припавши к коленям Иисусовым» : «Господи, выйди от меня : я — грешный человек». «Ибо страх (thambos) обуял его и всех бывших с ним» (Лук., 5, 8–9). Сотник восклицает : «Господи, я недостоин, чтобы Ты вошел под кров мой, но скажи слово, и исцелится отрок мой» (Матф. 3,8). Мытарь Закхей принимает Его в дом свой со словами : «Господи, вот половину имения своего я отдам нищим, а если я кого либо обидел, возвращу вчетверо» (Лук. 19, 8). Это — внутренний переворот. Грешная жена обливает слезами Его ноги и обтирает своими волосами и целует Его ноги и мажет их драгоценным миром (Лук. 7. 37–38). Два ученика, к которым Он присоединился по дороге в Эммаус, сначала не узнавали Его, а узнали Его за трапезой в преломлении хлеба. «И открылись глаза их, и они увидели Его, и Он стал невидим для них. И они говорили друг другу : «Не горело ли сердце наше, когда Он объяснял нам Писание по дороге?» (Луки 24. 31–32). Исцеленный слепорожденный говорит Ему : «Верую. Господи», и поклонился Ему (Иоан., 9, 35–36).
У апостола Павла вся его внутренняя жизнь основана на этом, всю жизнь его пронизаюшем (после его обращения) опыте внутренней духовной «захваченности». «покоренности» его Владыкой и Господом: «Как и я захвачен, покорен (katelemphthen) Христом Иисусом» (Филип.. 3. 12). «Любовь Христова объемлет (т. е. охватывает со всех сторон — synechei) нас» — пишет он во Втором Послании к Коринфянам, в поразительной 5–ой главе (5,14); «Для меня жизнь — Христос, и сама смерть — приобретение» (Филип. 1, 21). «Я решил ничего не знать, кроме Иисуса Христа, и при том Распятого» (1 Кор. 2, 2).
Вот этим чувством внутренней основной покоренности Христом жил и мятущийся, страстный, стремительный, долго искавший себе центр и внутреннюю базу успокоения Достоевский.
Это мистическое чувство захваченности непосредственной близостью Божественного «в лице Иисуса Христа» (срв. II Кор., 4, 6) окрашивает ряд мест в произведениях Достоевского. Так, в поразительном сне Версилова в «Подростке», в котором Достоевский высказал свои самые задушевные мысли, изображается будущее человечества. Побеждает безбожие. И под конец, мирным путем. Борьба религиозная, духовная, идеологическая прошла; страсти улеглись. Всё мирно. Но… человечество осиротело.