О гномах и сиротке Марысе
Шрифт:
Но даже от этого шепота становилось жутко. И в мрачном сумраке леса Куба и Войтек замолкали, как птички в темной комнате. Но что за чудо! Раньше, бывало, они ходят, ходят, пока наберут по вязанке, а теперь, куда ни глянь, всюду сучья валяются – не очень большие, но и не маленькие, в самый раз, будто их ветер нарочно для них наломал. А какие смолистые! Смола блестит, как янтарь! То-то весело затрещат они в печке! Радуются ребята, раскладывают на тропинке веревку, вяжут сушняк. Быстро спорится у них дело. А тут новое чудо! На тропинке в сухих листьях
– Ай, люли! Ай, люли! – И вдруг как закричит: – Ой! Ой! Подскочил Войтек к брату, смотрит – у него губы дрожат, от испуга слова не может вымолвить.
– Ты чего? – спрашивает Войтек.
– Король! Король здесь был! В золотой короне! За кустиком стоял, весь в красном, как огонь!
– Где?
– Вот тут… тут… – показывает Куба пальцем. – И опять как закричит:
– Смотри, ягоды!
И правда, кругом красно от ягод, будто их кто нарочно рассыпал.
– Чудеса! Никогда в этом лесу ягод не было, и вдруг – целая пропасть!
Позабыв про недавний испуг, мальчики набросились на ягоды. Таких крупных, красных, сладких ягод они еще никогда не ели. Полакомившись, увязали хворост: пора и домой возвращаться. Только раньше они, бывало, хнычут, кряхтят, охают: нелегко ведь такую тяжесть на спину взвалить и дотащить до дому. А теперь они и не чувствуют ноши, словно она вдвое легче стала.
– Наверное, мало мы сегодня набрали, уж больно легко нести, – заметил Войтек.
– А может, у нас сил прибавилось от ягод и орехов? – сказал Куба и, помолчав, добавил: – Войтек!
– Чего?
– Не говори, что я короля видел, а то отец опять за ремень схватится…
– Не скажу!
И они весело возвращались домой.
Деревенские бабы, встречая их на дороге, останавливались и смотрели вслед.
– Петровы, что ли, ребятишки? И не узнать! Подросли, побелели. Будто и не они!
Покачают головой и пойдут дальше. И никому невдомек, что это король гномов о ребятишках заботится в благодарность за гостеприимство. Но старому королю этого казалось мало: очень он был добрый! И вот стал он думать, как бы приохотить Петра к работе на заброшенном поле да тут-то ему и помочь.
Однажды лунным вечером возвращался Петр домой. Взглянул нечаянно на свое поле, а оно серебрится под луной, будто спелая рожь, когда ветерок ее чуть колышет… Пораженный этим сказочным зрелищем, Петр бросил вожжи на спину лошади и, не веря своим глазам, побежал на поле. Сердце у него колотилось и сладко замирало, будто он и вправду посеял рожь и вот дождался раннего урожая. Прибежал, смотрит, а это метлица серебрится, залитая лунным сиянием…
Опечалился мужик, голову повесил, постоял и, тяжело вздохнув, побрел
Но заброшенное поле, серебрящееся, как спелая рожь, все стояло у него перед глазами. Он и во сне его видел.
Вскоре после того пошел Петр как-то утром в лес – осинку срубить на оглоблю. Вдруг засверкало что-то вдали. Смотрит, а это поле червонным золотом горит, будто спелая пшеница стоит, тяжелые колосья клонит, сама под косу просится!
Остановился крестьянин как вкопанный, а у самого мурашки по спине. Да ведь это пшеница!
Подбежал поближе – нет, это утреннее солнышко позолотило поле. Задумался Петр, постоял, сжал кулаки так, что пальцы хрустнули, и, вздохнув, поплелся домой.
С тех пор золотое пшеничное поле не только снилось ему по ночам, но и днем из головы не выходило. Куда бы он ни шел, где бы ни стоял, ни сидел, всюду одно ему мерещилось.
«А что? – рассуждал он сам с собой. – Почем знать, может, и вправду на нем пшеница бы уродилась. Земля там должна быть хорошая! Отдохнула за сотни лет. С прадедовских времен никто не пахал, не сеял. Почем знать?…» И Петр целыми часами бродил в раздумье вокруг поля, прикидывая, что надо сделать, чтобы распахать эту залежь.
– Трудно! Трудно! – повторял он вполголоса, глядя на могучие пни с узловатыми корневищами, на кустарник, на огромные валуны, глубоко ушедшие в землю от собственной тяжести. – Трудно! Трудно! – вздыхал он и шел прочь. Но только отойдет – опять его что-то тянет в поле; вернется Петр, поглядит на кустарник и вздохнет тяжело:
– Трудно! Не осилить мне!
Так прошло несколько недель. Бедняга даже похудел, почернел весь от мыслей об этом клочке земли, который и манил его и отталкивал. А иногда рассердится и дня три-четыре нарочно к полю близко не подходит. Но тогда на душе неспокойно, будто лошадь не накормил. Ничто не помогало: серебристая рожь, золотая пшеница так и стоят перед глазами. Даже шелест колосьев чудится.
– Тьфу! – отплевывался Петр. – Околдовали меня, что ли?
И старался прогнать это наваждение работой.
В ту пору на другом конце леса, на берегу реки, как раз построили лесопильню. И Петр подрядился возить из лесу деревья – их распиливали здесь на широкие, длинные доски и брусья. Лесу требовалось много, и благодаря своей выносливой лошаденке он неплохо зарабатывал. Даже денег немного отложил в кубышку, спрятанную в соломе под стрехой. Но деньги эти его не радовали.
Кто заработал эти деньги? Он да лошадь.
Ну, а если их болезнь какая свалит, тогда что? Человеческий век недолог, а лошадь еще меньше человека живет. Что ждет тогда малолетних ребятишек? Беспросветная нужда. А имей он клочок пахотной земли, можно и умереть спокойно, был бы у ребят кусок хлеба. И каждый вечер, возвращаясь домой, Петр шел поглядеть на поле, словно его влекла какая-то неведомая сила. А старый король потирал руки, радуясь, что серебристое лунное сияние и золотой солнечный свет помогли ему разбудить у Петра любовь к этому клочку земли.