О гномах и сиротке Марысе
Шрифт:
Вдруг дверь распахнулась, кто-то пулей влетел в хату и, опрокинув ведро, кинулся к Марысе.
– Рыжик! Рыжик! – слабым голосом крикнула Марыся, обнимая собаку. – Ты не забыл меня?
И заплакала от радости. А Рыжик, взвизгивая от восторга, махал хвостом и лизал ее смуглые руки.
Да, Марыся! Жизнь иной раз золотым сном может обернуться.
Когда новая пастушка погнала гусей на лужок, жители Голодаевки так и обомлели от удивления. Смотрят и глазам не верят, головой качают, разные догадки строят.
– Те же гуси или другие? Как, по-твоему, кума?
– Да уж
– Что вы, побольше! А мне сдается – поменьше! – Чудеса, да и только! Болтали люди, будто лиса их задушила, ан они живехоньки!
– Да, чего только не бывает на свете!…
И кумушки расходились, покачивая головой.
Но больше всех удивилась сама Сладкоежка.
Тихонько, осторожно подкралась она к опушке, с левой стороны зашла, с правой – подглядывает за пастушкой и за гусями.
– Что такое? – шепчет. – Что это значит? Разве я не перегрызла всем им горло? – И при одном воспоминании об этом злодейка облизнулась. – Откуда же они опять взялись живые?
Встревоженная дурным предчувствием, она крадучись побежала на полянку, где спрятала гусей. Смотрит: по траве белоснежный пух разбросан, а гусей нет.
– Обокрали!… Ограбили!… Разорили! – завопила мошенница, словно невинная жертва разбоя, и в ярости стала кататься по земле… Вдруг в высокой траве она заметила какого-то рыжевато-бурого зверька; стоя на задних лапках и насторожив большие круглые уши, он живыми черными глазками наблюдал за катавшейся по земле лисой. Сладкоежка – а она была не только свирепа, но мстительна – в бешенстве вскочила, заскрежетала зубами и заорала:
– Чего ты вытаращился? Это что тебе, театр? Он, видите ли, даже на задние лапы встал, чтобы лучше видеть! Значит, знаешь, кто у меня гусей украл, раз так смотришь? Погоди, ответишь мне за это! Шкурой своей поплатишься!… В недобрый час ты мне на глаза попался! И бедный хомяк, наверное, тут же распростился бы с жизнью, если бы при первых же словах лисы не плюхнулся в траву в страхе, что рассердил такого огромного зверя, и не улепетнул в свою норку. Сладкоежка была сыта – только что голубя поймала и сожрала без остатка, – поэтому она не стала преследовать хомяка, а только погрозила ему вслед, в ту сторону, где колыхалась трава, и проворчала:
– Погоди! Попадешься ты мне на голодный желудок!… Я еще с тобой поквитаюсь, проныра!
И пошла в лес, задыхаясь от ярости.
Глава девятая
Ночь на Ивана Купалу
Соседи не узнавали Петра. После той весенней ночи, когда вместе с благоуханием росистых трав и цветов до него донеслась песнь великого музыканта Сарабанды, он словно переродился.
Может быть, по волшебству?
· Нет, просто эта чудесная музыка разбудила его спящий ум и душу. В нем впервые проснулась любовь к заброшенному бесплодному клочку земли, который столько лет напрасно согревало солнце и поливали обильные дожди. Впервые ощутил он огромное желание работать и огромный прилив сил. Руки, грудь, плечи налились силой, и он еле дождался утра, ворочаясь на соломе, будто это был муравейник или ложе Мадея. [3]
3
В
«Сколько времени потеряно, сколько добра пропало даром, сколько сил ушло впустую – и у меня, и у земли!»
И как это не пришло ему в голову раньше – год или два назад! А земля – добрая, терпеливая земля – все ждала его… Ждала, наряжаясь в пестрый цыганский убор из трав и полевых цветов, – ведь он не одевал ее своим трудом в золотые колосья…
Теперь он ее приоденет… Теперь он ее накормит… Теперь она ему мать родная, а он – ее сын!
Уже пели петухи, когда Петр, измученный своими думами, наконец забылся. И приснилось ему, будто ходит он по синему небу, жнет звезды лунным серпом и складывает в огромные стога… Вот какой чудной приснился сон!
Едва забрезжил рассвет, Петр достал деньги из кубышки, спрятанной в соломе под стрехой, и отправился на другой конец деревни, к тележнику Войцеху, покупать соху и борону. На улице было еще тихо и пустынно. Но Войцех уже сидел верхом на табуретке и строгал рубанком дышло, пересвистываясь с ручным скворцом, который давно жил у него. Только Петр показался на дороге, а скворец уже закричал:
– Войцех! Войцех! Войцех!
Старик кивнул головой и сказал:
– Гость идет.
– Гость! Гость! Гость! – пронзительно закричал скворец.
И тут как раз подошел Петр.
– Здорово!
– Здорово! – отозвался Войцех.
– Здорово! – повторил скворец.
– Ишь ты, какая умная птица! – удивился Петр. – Небось органист говорить ее научил?
– Э, нет! Сам научил. Человек я старый, одинокий, родные все поумирали – поговорить не с кем. Так хоть с птицей, тварью бессловесной, перемолвиться! А ты зачем ко мне пожаловал?
– Соха мне нужна, да покрепче!
– Ого! Кому ж ты пахать собрался?
– Никому. Себе самому да ребятишкам. Посею на том клочке, что пустошью зовется.
– Ну? – удивился Войцех. – Ту землю не то что сохой – пушкой не разобьешь. Закалянела она, залежалась… Трудная это работа.
– Трудная! Трудная! Трудная! – заверещал скворец и стал охать, кряхтеть, как смертельно усталый человек.
Он и это умел. У Петра засосало под ложечкой и руки совсем было опустились, но он встряхнулся и сказал:
– Это верно, земля у меня как камень, зато мужик я сильный и работы не боюсь! Вот и ладь соху по мне – покрепче! – Рассмеялся и сжал кулаки, показывая свои жилистые руки.
– Коли так, будет тебе соха! – сказал Войцех.
– Будет! Будет! – закричал скворец и весело забил крыльями. У Петра глаза загорелись, силы в нем так и заиграли. Расправил он плечи и заговорил горячо:
– Сделай мне, Войцех, такие рукояти, чтоб я налег и все камни, какие есть, выворотил! А сошник – чтобы как солнце горел да поглубже входил, борозду для зерна готовил. И отвал получше, чтобы пласты играючи отваливал да ровнехонько друг подле друга клал. И рассоху, и колёсца, и обжи – все побольше, покрепче да попрочнее! И дерево бери не из чащи, а с полянки, где жаворонок пел и свирель играла, где воздух вольный, как в поле… Вот какую мне соху сделай!