О годах забывая
Шрифт:
— Нет, не всегда, — ответил напарник таможенника. — Я его сегодня спросил, как он догадался, что в том куске туалетного мыла два кольца? А Михаил Варламович говорит, будто он и сам не знает. Вот, мол, почувствовал — так и оказалось! А ты говоришь!
— Чудило, да разве объяснишь, как у нас и почему возникает доверие или подозрение. Это уж и от интуиции, от инстинкта.
— И от подсознания, да? — недоверчиво спросил напарник.
— Конечно! А Михаил Варламович — художник! Не нам чета!
— Хлопцы, Михаила не видели? — стараясь как можно
— Нет! Его время вышло.
— Вот жаль!
— Может, передать что-нибудь?
— Да ладно!
— Нет, погоди, погоди! — таможенник посветил фонариком. — А это не тебя ли, часом, сегодня из суда выдуло, как сквознячком!
— А иди ты!.. — и Эдик повернул назад. «Вот, уже опозорили на весь вокзал. Эти, выходит, тоже были. Глазастые, запомнили».
Позади раздался хохот таможенников.
Хохот подхлестнул Эдика, и опять в нем вспыхнула ненависть. Он поспешил с вокзала. Раз Мишка кончил, значит, ушел. Поездов вроде нет. Надо догнать. Он крепче сжал свою металлическую палку, обернутую газетой. И затрусил рысцой, потом побежал.
Эдик выбежал на Пушкинскую. Но здесь он замедлил шаг, то ли страшась ночной тьмы, то ли боясь вспугнуть того, кого он искал. Но предчувствие удачи и торжества охватывало его, делало сильней, уверенней и спокойней. Он шел, сжимая металлический прут, с наслаждением представляя себе, как обрушит его на голову Кулашвили.
На пролете между третьим и вторым этажом раздался шепот:
— Мишка!
— Ну да?!
— Конечно, в белой рубахе, волосы поправил. Кому же еще?
— Смотри, он перешел на ту сторону. А вдруг Лука уснул? Он же, скотина, вылакал столько!
— Авось не спит!
— А если уснул? Может, перебежать тихонько. Здесь темнота. Мишка издали ничего не увидит.
— Ну, давай! Только быстро и осторожно.
Зернов сбежал по ступенькам, выскользнул на улицу и, низко пригибаясь, начал пересекать ее, но споткнулся и упал на колено. Кирпич, с которым он не расставался, брякнул по булыжной мостовой.
Далекие шаги стихли. Видимо, падение Зернова, стук кирпича были слишком слышны.
Зернов сдвинуться с места не отважился. Он ждал на середине улицы — что будет.
Опять зазвучали шаги. Но вкрадчивей, осторожней, недоверчивей.
Простуженно и глухо залаяла собака и вдруг заскулила.
Возник и растаял гудок паровоза.
И шаги вдруг раздались совсем близко. Можно было угадать, что идущий — как раз около забора, у столба, рядом.
И тут какой-то удар. И звук падающего тела. И скрип стекла. И еще удар. И стон. И тяжелый бег.
Выскочил Бусыло.
Поднялся с мостовой Зернов.
Оба они побежали вслед за Лукой Беловым. Им почудилось, что за ними бегут. И они втроем, не сговариваясь, свернули в ворота, указанные им заранее Сморчковым.
— Ну, пронесло!
— Молодец, Лука!
— Я вроде задремывать стал, слышу, брякнуло. Очнулся, пригляделся. Ух ты — Мишка идет! Ближе… ближе… Шаги слышнее… Вот он и рядом… Ну, я и не будь дурак!
Они, еще разгоряченные, вышли на улицу. Не сговариваясь, повернули к дому Сморчкова.
В окне мягко и уютно зеленел свет настольной лампы. С улицы было видно внимательное лицо Сморчкова. Вот он снял очки, протер их, отложил, без очков наклонился к раскрытой книге, губы его зашевелились. Видно, он что-то учил наизусть. Лицо приняло незнакомое всем троим выражение, возвышенное и отрешенное. Может быть, он что-то репетировал, играл. Игра была для него жизнью, а жизнь свою будничную он превратил в игру. И проигрывал с каждым днем молодость, силы и надежды.
В это ночное бдение над книгой в нем жил третий человек, в нем пребывал Богодухов — мастер художественного слова. Он выдвинул ящик письменного стола, посмотрел на фотографию Владимира Яхонтова, вдохновился этим взглядом и снова углубился в образ.
Бусыло и Зернов стояли оторопелые. Им как-то но верилось, что вот этот человек за окном при свете зеленой лампы — тот самый, кто надоумил и спровадил их на убийство.
Белов был поражен этим видом, «научным», как он выразился про себя. Подумал, что не зря ревнует Липу к Сморчкову. Но стоять так под окном ночью троим, да еще после такого дела, было глупо и неосторожно.
— Может, не будем заходить?
— Нет, Бронислав, надо зайти, — не согласился с ним Лев Зернов.
— А по мне бы, выпить лучше. Да у него нет. И у Липы дома нет. Хотите зайти, зайдем, — тихо сказал Лука, еще чувствуя в правой руке отдачу от удара. Пальцами он стряхивал с ладони земляные крошки, довольный своей удачей и безнаказанностью.
Зернов три раза постучал в окно, потом еще два и еще два раза.
Сморчков надел очки, прильнул к окну. Помедлив несколько секунд, он кивнул, хотя рассмотреть никого не мог, и быстро пошел открывать дверь.
Двигаясь от окна до двери, он испытывал какую-то незнакомую ему прежде усталость. Будто он взялся за непосильный воз и не может его сдвинуть с места. А виновен во всем этом Кулашвили, который со своими помощниками Контаутасом, Кошбиевым и Никитиным сумел противостоять целой группе Сморчкова. Кулашвили точно смеялся над ним. Кулашвили, такой простоватый на вид, противопоставил интеллекту Сморчкова нечто непонятное, неподдающееся анализу и учету. И Сморчков знал, что если не убить Кулашвили, то и он и его подручные попадут за решетку нищими и опозоренными.
Он открыл дверь, внимательно посмотрел на Бусыло, на Зернова, на лисьи губы Белова, на его довольную, удовлетворенную ухмылку. От Белова разило перегаром, наглостью и бахвальством.
— Выпить нет?
— Ах, Лука, я не держу спиртного.
— И напрасно! Как бы кстати было!
— С Мишкой покончено! — вставил Зернов.
— Испекся! — криво усмехнулся Бусыло.
— Я его кокнул! Я! И — концы в воду! — с гордостью сказал Лука.
Сморчков не испытывал торжества, хотя его план удался.