О годах забывая
Шрифт:
На улице она спряталась в тень дерева и стала наблюдать за дверями. Вот вышел изгнанный из зала бывший проводник Михаил Даниленко. Как всегда, он остро шнырял глазами, чуть наклоня вправо красивую голову на худой шее. Злые узкие губы так были стиснуты, что образовали темную нить. Ему удалось в свое время доказать, что велосипед, в раме которого нашли золото, принадлежит не ему. Матерщинник такой же отчаянный, как и пьяница. Липу обдал запах водочного перегара, когда Даниленко, не видя ее, прошел мимо. Не поймали. И он пока на свободе. Пока? Почему это — обязательно должны поймать? А может, и пронесет…
И тут она, как от физической острой боли, страдальчески сморщилась от непреодолимого предчувствия возмездия. Почему? Отчего? Она не могла сказать. Но здесь, у здания суда, она вдруг ясно представила себя на скамье подсудимых, увидела указывающие на нее пальцы, увидела свое плачущее и сразу постаревшее от позора лицо…
Липа впервые в этот день ощутила всю глубину своего падения.
XIII
Пока шел суд, дома у Сморчкова снова клубился папиросный дым, снова обсуждались неотложные проблемы. Возвращение Кулашвили из отпуска опять грозило ударить по карманам всех только что изгнанных из здания суда, и самого Сморчкова.
— Алексей Александрович! То есть, простите, Александр Алексеевич, тьфу ты, напасть, Александр Александрович, совсем меня Мишка с этим судом сбил с панталыку, — говорил Эдик. — Объясните, почему вы тогда мне помешали, когда я ожидал жену Мишкину. Я нарочно раньше не опрашивал, ждал, когда все соберемся.
— Молчи ты, салага! — оборвал его Лука. — Пока Мишки не было, забыл, что ли, сколько дел у нас было! Правда, погорели несколько раз. Ученичок Мишкин прижучил — Контаутас. Да и Кошбиев на больной мозоль наступил. Не до собраний было. Так что, умолкни и не мешай говорить о деле. Надо что-то придумать: как же перевозить? Он же, дьявол, сквозь металл и дерево видит. Как зыркнет своими глазищами, вроде рентгеновскими лучами просвечивает меня. Александр Александрович, не найдется ли выпить? Душа горит.
— Не держу спиртного. Вы это знаете.
— Знаю. Но так, а вдруг?..
— Нет, — не унимался Эдик, — все же объясните: почему не дали мне пришить Мишкину бабу? Почему?
Александр Александрович с неприязнью повел глазами. Ему было опять и неприятно, и обидно, что это ничтожество, этот Эдик, перепутал его имя и отчество, будто в насмешку. Кроме карт и баб, ничего не знает. Он одержим жаждой насилия. Даже хвастался: «Всегда кусаю баб в постели, иначе не могу. И обязательно я ее изматерить должен и морду ей набить!»
— Во-первых, я никому отчета в своих поступках не давал и давать не собираюсь, — и Сморчков со скучающим видом достал папиросу, размял ее медленно, закурил. — Во-вторых, чтобы ты, Эдик, кое-что понял, поясню. Ты не удивился в ту ночь, что около тебя оказался участковый? Чижиков — бывший пограничник, бывший фронтовик, он такое повидал, что тебе и во сне не снилось. И если уж он ночью будто ни с того ни с сего появился около тебя, тебе это ни о чем не говорит? Молчишь? Он шел, чуть не на пятки тебе наступал, а ты и ухом не повел. Это о чем говорит? Ты — разиня! Он тебя чуть-чуть не взял голыми руками. Молчишь? Молчишь! Потому что вякать легко, а оправдываться трудно. А кто тебя спас в ту ночь? Кто крикнул «Нина!», давая тебе сигнал? Кто предупредил тебя в последний момент? Кто? Кто?!
— Вы.
— А знаешь ли ты, что из-за твоей неосторожности жена Мишки Кулашвили перестала ходить на занятия кружка и теперь всюду ее кто-нибудь сопровождает? Молчишь? Ты думаешь, если убьешь ее, то сам уцелеешь? Думаешь, если сила есть, ума не надо?
— Почему? — с трудом оправляясь от метких ударов Сморчкова, попробовал возразить Эдик. Будучи ничтожеством и сознавая это, он силился всех уверить в своей значительности. Он мечтал утвердить себя как сильного человека. Заставить уважать себя. Не словами, а делом. Он в карты проиграл жизнь Кулашвили нарочно, чтобы самому расправиться с ним, чтобы по воле его, Эдика, путь контрабандистам стал свободней. Сын пьяницы, он, в раннем детстве потеряв мать, от мачехи и от вечно пьяного отца не видел тепла и любви. С детства им помыкали. Лишенный всяких привязанностей, он вырос в ненависти к родным, и тем более — в ненависти к окружающим. Но, хотя он ненавидел и Бусыло, и Белова, и Зернова, и самого Сморчкова и не раз обманывал их, он жаждал завоевать уважение тех, кого презирал. Это был его круг. Вне его начиналось мертвое пространство отчуждения. Вот отчего он решился возразить самому Сморчкову.
— Не вышло с женой Мишки, но Мишку я пришью. И увидите все, как это будет. Если я сказал, сделаю. Мое слово твердое. Я вижу, вы считаете, будто я не справлюсь с Мишкой, клоните к тому, чтобы другие им занялись, но я справлюсь! А уж если попадусь — никого не продам. Да только я не попадусь.
Кулашвили казался Эдику той ставкой, которой он расплатится за все, чтобы в ближайшем будущем, убрав с дороги Сморчкова, встать во главе «дела». Жажда власти ослепляла его.
— Если Эдик сказал, так и сделает, — вмешалась Липа.
— Цыц ты!.. — осадил ее Лука.
Она гордо передернула плечами, даже не удостоив его взглядом.
— Хватит тянуть! Пора! — вскинулся Эдик.
— Не спеши, коза, все волки твои будут! — насмешливо осадил его Лука. — Немудрено голову срубить, мудрено приставить!
— Нет, и срубить мудрено! Тут все разговорчики, а до дела как доходит, так: «Эдик — милости просим!» Конечно, я самый молодой, да и самый скорый, — не без гордости закончил он и молодецки глянул на Липу.
— Скоро делают, так слепо выходит. Скоро блох ловят, — воспользовался заминкой Лука и не преминул снова ужалить Эдика.
— Что вы мне эти байки рассказываете! Что я, мальчик, что ли? — взвился Эдик. — Я себя знаю. А твою песню, Лука, слушать, так двух жизней не хватит. Боишься ты Мишки, вот и крутишь! А у меня как вскипело, так и поспело! Не то что у тебя: сидит, надувается, три дня в лапти обувается.
— Молчи! — завелся и рассвирепел Лука. Он привстал и тяжко шагнул к Эдику. Схватил его за грудь. Приподнял над стулом, тряхнул так, аж круги пошли перед глазами у Эдика, и он прикусил язык.
Против таких убедительных аргументов Эдик возразить ничего не смог. Лишь взгляд его, сверкающий непримиримой ненавистью, столкнулся с точно таким же взглядом Луки. И Лука не выдержал, отвел глаза.
Обстановка усложнилась.
Правда, когда обсуждали нападение на Ирину Николаевну Домину, так же разгорелись страсти, так же взвивался Эдик и так же «усаживал» его вскипевший Лука. Это коробило Александра Александровича. Да и время поджимало.
— Значит, так, — обратился ко всем Сморчков. — Время — за нас. Снова хлынули из-за границы иностранные студенты, волокут антисоветскую литературу. Силы брошены на борьбу с ними. А мы должны воспользоваться этим и остроумней прятать наш товар, — он сделал паузу и возвысил голос, заметив нервозность Эдика и Липы.