О любви и смерти (сборник)
Шрифт:
Даже не подозревал, что снова достанет камеру буквально послезавтра.
Ну, предположим, был пьян. Не настолько, чтобы совсем не контролировать свое поведение, а просто на взводе. В таком состоянии люди обычно поют, дерутся, признаются в любви незнакомкам, мчатся на другой конец города в гости к бывшим одноклассникам, которые еще два часа назад легли спать, пляшут дикарские танцы на перилах мостов – словом, делают глупости разной степени тяжести. Поэтому прийти домой, достать из нижнего ящика письменного стола неизвестно чью фотокамеру, так называемую «полупрофессиональную», выдающую
Не так уж долго гулял, быстро протрезвел на морозе, часа полтора получилось вместе с обратной дорогой домой. Пришел, упал и уснул, прижимая к груди горемычную гэшечку, как плюшевого медвежонка. А поутру на карте обнаружилось четыре с лишним сотни снимков. Господи, когда только успел.
Сунул камеру в компьютер, просто из любопытства, редкий случай, когда можно внимательно посмотреть на свою пьяную выходку со стороны. Ну что, посмотрел. Десятка полтора снимков так и не смог отправить в корзину. Не то чтобы вот прямо шедевры, но довольно интересные. По меньшей мере, странные. Словно репортаж из какого-то иного мира, где все очень похоже на наш, но немного не так. Тени ложатся иначе, отражения иногда выходят за пределы зеркал, а снег вместо того, чтобы валиться с неба, взлетает с земли вверх. И так далее.
И даже дурацкое зерно было к месту. Брак словно бы увеличивал достоверность изображения, делал его подлинным живым свидетельством невозможного бытия, наверное штука в этом.
Ну или просто устал уже от хорошей качественной картинки. Случается такая профдеформация. Выпускник консерватории тоже может прийти в восторг, поиграв на скрипке уличного музыканта. В этот момент ему кажется, что визг расстроенного инструмента честнее всех прочих звуков. Бывает. Потом проходит, если повезет.
В общем, оставил снимки. Кому они мешают.
– Погоди, так ты теперь в квартире Глинца живешь? – удивился коллега, вызвавшийся однажды подвезти его до дома. – Ничего себе, какие бывают совпадения.
– Что за Глинц?
– Марк Глинц. Очень хороший фотограф. И как все по-настоящему хорошие, почти никому не известный. Мы одно время дружили, пока он не… В общем, неважно. Марк погиб в прошлом году.
– Погиб?!
– Упал с собственной крыши. Наверное, поскользнулся. Снег в ту ночь шел.
– О, господи.
От ужаса даже ноги отнялись – буквально на секунду. Так всегда случалось, когда при нем говорили, что кто-то откуда-то упал. Фобия есть фобия.
– На крыше зеркала были разложены, – сказал коллега. – Полицейские голову сломали, пытаясь понять, зачем. Зная Марка, не сомневаюсь: что-то чрезвычайно интересное как-нибудь хитровыкрученно в этих зеркалах отражалось. Вопреки всем законам природы, логики и, возможно, даже композиции. Марк был помешан на отражениях. Потрясающе их снимал.
Когда пришел домой, первым делом включил компьютер и стер свои снимки. Никогда не был суеверным, просто ноги отнимались, а живот наполнялся едкой тошнотворной чернотой от одной только мысли о бывшем владельце камеры. А на собственные снимки вообще смотреть не мог, хотелось кричать в голос. На каждом что-то интересное как-нибудь хитровыкрученно отражалось в чем-нибудь другом, не менее интересном. На хрен такую мистику. На хрен ее вот прямо сейчас. И камеру туда же. А еще лучше – просто в мусорное ведро.
Но все-таки не выбросил. Рука не поднялась. Чужая вещь. Может быть наследники покойного объявятся? Ну мало ли. Вдруг.
На следующий вечер крепко напился. С гэшечкой по городу, впрочем, не бегал. Даже в руки ее не брал. Хотел, но не решился. Однако удаленные снимки каким-то образом восстановил. И, в общем, правильно сделал. Отличные все-таки кадры.
Неделю спустя началась оттепель, и город был залит водой. И сам же в этой воде отражался, мутными талыми ручьями стекал вниз по холмам, смешиваясь с черной прошлогодней листвой, яркими конфетными обертками, лоскутами по-апрельски голубого неба, окурками, голубиными перьями, облачной мишурой.
На работе как назло были выходные – целых три подряд. Взял камеру и пошел на улицу, куда деваться.
Да и зачем, собственно, куда-то деваться? На крышу-то никто палкой не гонит. Сейчас все самое интересное творится на твердой, надежной, восхитительно мокрой земле.
После первой прогулки оставил почти полсотни снимков из почти тысячи. После второй – еще примерно столько же. Жалко выбрасывать по-настоящему удачные работы, даже если они никому, кроме тебя самого не нужны.
Хотя бы потому, что те, кому не нужны такие классные фотографии, просто не имеют значения. Их, можно сказать, вовсе нет.
После этих прогулок отходил долго, как от запоя. Недели две камеру в руки не брал – совершенно добровольно. В смысле, без специальных волевых усилий. А потом уехал на съемки в Венгрию, и гэшечке пришлось остаться дома, нравится ей это или нет. Потому что работа есть работа, не до баловства. Хорошо если на сон время останется.
Локти потом кусал. Времени действительно совершенно не было, но все равно очень скучал.
Ближе к лету заметил, что постоянно таскает камеру с собой, даже за хлебом без нее не выходит. Благо компактная, отлично помещается в кармане куртки или жилета. Ну, выпирает, конечно, как будто яблок в соседском саду наворовал. Но кому какое дело, что там у человека в карманах. А гулять по городу без камеры и правда глупо, потому что никогда заранее не знаешь, где тебя поджидает россыпь зеркальных осколков в траве, или пыльная витрина с толстым двойным стеклом, или просто черный автомобиль, в лакированном корпусе которого отражаются причудливо искривленные фрагменты башен соседнего дома. Жалко, безумно жалко просто так проходить мимо. Совершенно невыносимо. Даже сердце начинает болеть.
Осенью как-то внезапно обнаружил, что остался совсем один. И дело даже не в том, что почти все время забирала работа, а жалкие, но драгоценные его огрызки доставались гэшечке, целиком, без остатка. Просто как-то не о чем стало говорить с людьми. Все самое важное происходило сейчас за пределами слов. А тратить себя на пустую болтовню было жалко. Человек не так уж велик. И делить себя приходится, как кусок хлеба в голодный год. Ясно, что на всех не хватит, поэтому отдаем тому, кого действительно любим. Зачастую только в этот момент и выясняем кого.