О любви ко всему живому

Кетро Марта

И без того всю неделю общалась с прошлым, ездила домой, в Подмосковье. Поймала себя на том, что в городе своего детства предпочитаю не смотреть на прохожих – боюсь узнать какого-нибудь мальчика или девочку, сильно изуродованных временем. Они почему-то редко расцветают в нашем болотистом климате, чаще только портятся: росту прибавляется всего ничего, а лица и тела обвисают, грузнеют и грязнеют. Страшновато встретить знакомые черты на бездарно постаревшей физиономии. Примерно так же, увидев однажды на рельсах половину собаки, стараюсь теперь не вглядываться в тряпки и пакеты, валяющиеся у дороги.

* * *

Занималась мамиными делами: перед Пасхой ей захотелось

новое облачение, и я бегала по церковным лавкам, покупала, везла к ней на примерку, возвращала, снова бегала и снова везла. Легкие черные шелка, тяжелая черная саржа, мнущийся черный хлопок, теплая черная шерсть. Женщина в монашестве – все равно женщина. Она отказывается от подрясника пятьдесят второго размера – «ну уж не такая я толстая!» – и я беру пятидесятого и потихоньку исправляю цифру на «сорок восемь». Бархатная скуфья ей нравится, «и скроена хорошо, а то посмотри, чего мне подарили – пилотка-пилоткой и есть!». Чуть ли не кружится перед зеркалом, запутывается в длинном шлейфе клобука, наступает себе на хвост, как толстая черная кошка, – но опоминается, делает строгое лицо. Украдкой показывает мне схиму, но я пока не могу оценить важность момента, только потом, в очередной лавке, когда упоминаю, что мама теперь еще и схимонахиня, по реакции служки становится понятно, что дело серьезное. «Это же ангельский чин, таких в России по пальцам…» И я вдруг чувствую гордость – мама-то у меня ого-го! У нее никогда не было карьеры, должностей, «положения», поэтому я довольна, что нашлась-таки сфера, где она чего-то добилась. Потому что нет большей радости, чем жить по велению сердца – и делать успехи.

Мы сидим за столом, я пью белое вино, она – газированную воду, я ем королевского окуня, она – вареный картофель, разговариваем о моем племяннике.

– Ему не хватает любви, Катька-то, – (моя сестра, его мама), – все время ругается, замотанная, усталая, как лошадь.

– Ну, Мишка ее еще ничего муж, не то что первый. Мам, мне все-таки до сих пор странно, как она, такая красавица у нас, вышла за того козла…

– Это от неуверенности, любви ей не хватало.

– Я помню, она возвращалась из Москвы, с работы, и все время рассказывала, сколько раз к ней по дороге пристали. Забавно – я эти вещи стараюсь скрывать, а то меня Дима вообще из дома выпускать перестанет, а она хвастала…

– Да я сама такая: папе по сто раз одно и то же рассказываю, как меня дядя Ника в детстве жалел. Мама не любила, а дядя Ника баловал. И вот я ему говорю, а сама думаю – чего я опять повторяю? Все хочу доказать, что меня тоже любили.

И я вдруг понимаю, почему она в Церкви – Иисус обещал каждому столько любви, сколько унесешь.

Что же это такое, Господи, что нам все не хватает любви и мы плодим детей, которым тоже не хватает, и они, в свою очередь… Нужно уже как-то остановиться и перестать рожать – или научиться наконец любить.

В одной из лавочек мы с продавцом пытаемся на глазок определить размер одежд. Я с мамой одного роста, и мне на плечи накидывают рясу, черные складки скрывают серое пальто с острым воротником, и становится жутко, как в кошмарном сне. Нет, нет, нет… Мне всего достаточно.

В субботу я проспала сошествие огня, что неудивительно – и сама я аутсайдер, и переживания аутсайдеров меня волнуют больше, чем истории их последующих побед. Четверг кажется мне самым важным днем последней недели Великого Поста, точнее, вечер и ночь с четверга на пятницу. Голгофские страдания явились следствием (точно так же, как смерть – всего лишь естественный

результат, а самый-то страх, когда узнаешь о неизлечимой болезни здорового прежде тела), ну а Воскрешение вообще вопрос веры. Но та ночь, когда Вечеря, когда молитва в саду, и странный сон учеников, и отречение Петра, – это в Евангелие для меня главное. Одинокая ночь тоски и выбора, и дело даже не в том, что тот выбор определил следующие две тысячи лет, а просто… просто была тяжелая ночь для одного человека. И, сколько себя помню, всегда не сплю в это время (а маленькая была – думала, как пионер: я бы на месте учеников не заснула!), и в следующие дни график жизни сбивается.

Мы с мамой, чтобы не сплетничать, от греха подальше, ведем приличную теологическую беседу.

– Я вот думаю, чего они, иудеи, такие слепые были, не распознали Сына Божьего?! – Видно, что ей искренне обидно за Христа. Она хорошо относится к евреям и страшно жалеет, что такой умный народ опростоволосился. – Он ведь исцелял…

– Мам, ну вспомни девяностые – тогда так же было, на каждом шагу пророки, и Чумак, и Кашпировский, и помогало кому-то. Как тут угадаешь?

– Да! Один мужчина на Радонеж звонил, рассказывал, что после Кашпировского до сих пор никак не оправится. Тогда помогло, а потом бесы стали мучить, уж он и маялся, в дурдоме даже лежал – не отстают.

– Да уж, после дурдома вряд ли отстанут… А знаешь, есть мнение, будто Иуда выполнял миссию: кто-то должен был предать, вот ему и пришлось. Тоже чаша…

– Иисуса обязательно забрали бы, ведь все кругом знали, он на глазах у толпы чудеса творил. Раньше или позже за ним бы пришли. – Мама так по-советски это сказала…

* * *

Я задумалась: необязательность предательства хотя бы слегка оправдывает или, напротив, отягощает?

Вроде бы чего уж там, если днем раньше… Но как-то так получается, что источник всех ежедневных человеческих свинств именно в этой формальной евангельской подлости – мы успокаиваем свою совесть тем, что мир и без нас несовершенен, поэтому еще одна мелкая пакость особенно ничего не изменит. Судя по всему, бедный ученик утешался той же мыслью.

А еще меня крайне интересует некий персонаж, который мелькает, если мне не изменяет память, только у Марка. Когда при аресте Иисуса все ближние удрали, один юноша следовал за ним, «завернувшись по нагому телу в покрывало», ‹…›и воины схватили его, но он, оставив покрывало, нагой убежал от них». Вот этот извращенец меня волнует. У мамы спрашивать не стала, но для себя решила, что добрый Марк написал его, чтобы дать надежду: и простая придурковатая душа может ускользнуть от смерти, оставив в ее руках, как плащ, свою рассыпающуюся плоть.

Я снова ездила в город, где родилась, чтобы узнать о загранпаспорте. Ходила в какое-то заведение, царапалась в окошечко, тоненько просила «хоть квитанцию».

Провожая меня на автобус, папа спросил: «Куда собираешься?», а я вдруг сообразила, что до сих пор не думала об этом. Человеку, который дальше Украины не выезжал, трудно так сразу выбрать что-нибудь одно из остального мира.

В детстве все было ясно – «увидеть Париж и умереть». Ради одной этой фразы стоило возжелать розовые парижские вечера, голубые сумерки и лиловые ночи. Пошлость, очерченная схемой «кафе, бульвары, мансарды и Монмартр», в двенадцать лет казалась убедительной, как Святое Писание (привет, Дюма), и оригинальной, как «тысяча чертей» вместо «твою мать». Под нее несложно было подогнать какую-нибудь невозможную любовь, так что дай мне тогда волю, и Городом любви стал бы Париж.