О людях, которых я рисовал
Шрифт:
— Выходит, что ласточки, как люди, — сказал я, — одна труженица, а другая — лодырь.
— Не-не-не!—перебил Светлов. — Все наоборот. Та, которую ты определил в лодыри, летает куда-то, приносит в клювике глину и не покладая крыл лепит и лепит свой домик. Но только она отправляется за стройматериалом, как вторая отдирает еще влажный комочек глины и приклеивает к своему гнезду. И получается, что труженица никак не может построить дом, а у тунеядки стройка идет полным ходом.
Вот я и сижу здесь на страже интересов трудящихся, отгоняя воровку палкой. А ты говоришь, что ласточки
Об одном поэте-маринисте Светлов сказал: — Он стоит по горло в луже и думает, что ему море по колено.
— Главный помощник воспитателя — юмор, — говорил Светлов.
Во вступлении к своей книге «Я — за улыбку» он приводит два примера из практики воспитания собственного сына:
«Однажды я вернулся домой и застал своих родных в полной панике. Судорожные звонки в «неотложку» : Шурик выпил чернила.
— Ты действительно выпил чернила? — спросил я.
Шурик торжествующе показал мне свой фиолетовый язык.
— Глупо, — сказал я, — если пьешь чернила, надо закусывать промокашкой.
С тех пор прошло много лет — и Шурик ни разу не пил чернила.
В другой раз я за какую-то провинность ударил сына газетой. Естественно, боль была весьма незначительной, но Шурик страшно обиделся:
— Ты меня ударил «Учительской газетой», а ведь рядом лежала «Правда».
Тут-то я и понял, что он больше не нуждается в моем воспитании».
Светлов нежно любил Шурика. Еще с маленьким он обращался с ним как с равным. Их связывала крепкая мужская дружба.
Во время одной из наших бесед Светлов взял листок бумаги и написал:
Возле своего дома, на улице Горького, Светлов встретил композитора К.
— Что-то не работается, — сказал К. — Зайду в коктейль-холл, вытяну бокал-другой коктейля.
— Утопающий хватается за соломинку, — улыбнулся ему вслед Светлов.
Для поколенья, не для населенья,
Как золото минуты собирай,
И полновесный рубль стихотворенья
На гривенники ты не разменяй.
Об одном преуспевающем поэте, который когда-то хорошо начинал, а потом, в погоне за славой и деньгами, стал невзыскательным к себе, Светлов сказал:
— Он начинал, как рубль, — все-таки солидная монета, потом разменялся на гривенники. Боюсь, дело кончится тем, что за него и гроша не дадут.
Впоследствии Михаил Аркадьевич задумал написать сказку о человеке с фамилией Рубль.
Произошло это так.
Мы сидели на балконе пятнадцатого этажа гостиницы «Москва».
Светлов фантазировал.
— Вообрази, — сказал он, — отсюда, с пятнадцатого этажа, на тротуар падает человек. Подбегает милиционер и видит: лежит пиджак и десять гривенников. Упавшего человека нет. Но в пиджаке находят паспорт. Выясняется, что фамилия его владельца — Рубль. Рубль разбился на гривенники.
Начинается новый рассказ. О судьбах гривенников.
О каждом гривеннике — отдельно.
У каждого своя судьба.
Один захотел послушать курских соловьев. Билет в Курск стоит дороже гривенника. Пришлось добираться пешком. В Курске опять неприятности. Без командировочного не дают номера в гостинице. Заночевал на улице. Кто-то подобрал его и разменял в трамвае на копейки. Начались новые судьбы. Судьбы копеек.
Второй гривенник стал большим начальником. Допустим — секретарем Союза писателей. Нелегкая задача для гривенника. Но он справляется. Как? Да еще как! Теперь он выглядит важнее рубля.
Третий пошел работать шофером такси. Он начал размножаться. Повернул ручку счетчика — выскочил гривенник. Довез пассажира — получил на чай гривенник…
И так о каждом…
С этого началась сказка. Светлов даже начал писать ее.
Сказка осталась незаконченной.
Поэт Сергей Орлов подарил Светлову свою книгу «Колесо».
— Старик, — сказал Светлов, — еще три колеса и… машина!
Светлов не любил актера С. и решительно избегал общения с ним. Тот, добиваясь расположения Светлова, как-то сказал:
— Я могу представить справку, что я не подлец.
— Если бы у меня была такая справка, — ответил Светлов, — я был бы подлецом.
При обсуждении повести Казакевича «Звезда» писательница А. сказала:
— Удивительно! Говорят, раньше он писал посредственные еврейские стихи, а теперь у него великолепная русская проза.
— Дорогая, — ответил ей Светлов, — не перейти ли тебе на еврейские стихи.
За столиком сидели студенты Литинститута. Спор? Нет, это был не спор. Каждый утверждал свое, но никто друг друга не оспаривал. Говорили шумно. Читали стихи, прозу… То и дело раздавалось:
— А вот у Лермонтова…
— Так мог позволить себе только Толстой…
— А помнишь, у Достоевского…
К столику подошел Светлов.
— Что мне в вас нравится, — сказал он, — это то, что вы даете друг другу слово сказать.
Все повернулись к нему.
— Здравствуйте, Михаил Аркадьевич. Скажите, а кого вы любите из русских классиков?
— Все они хорошие люди, — ответил Светлов, — но за столиком я хотел бы сидеть с Пушкиным.