О маленьких рыбаках и больших рыбах. Наш аквариум
Шрифт:
Остальные присутствующие замолчали и, как мне показалось, с любопытством и насмешливо на нас смотрели.
Федя покраснел, как рак, и несколько раз одернул свою курточку, да и я сконфузился.
Впрочем, как только церемония представления была окончена, разговор и смех возобновились, и на нас уже никто не обращал внимания.
Мы с Федей скромно уселись в сторонке и молча смотрели и слушали. Сначала шел разговор о каком-то не известном мне певце. Потом стали петь хором: «Реве та стогне Днипр широкий». Хором управлял тот самый пожилой человек с висячими усами, который был похож на сельского учителя.
В разгар пения в комнату вошел еще один гость — невысокий
Навстречу вошедшему посыпались приветствия и восклицания:
— Петрусь!
— Милый Петрусь!
— Наконец-то!
— Что давно не был?
— Да как ты добрался до города?
Отвечая направо и налево всем сразу, Петрусь пожимал протянутые к нему руки. Здороваясь с Пашей, он спросил:
— Состоится?
— Непременно.
— Ну, то-то же. Было бы обидно, если бы не состоялось, — и, обращаясь ко всем, он сообщил: — Одиннадцать верст по зажорам да по грязи пешком прошел! А через Сну не знаю, как и перебрался, чуть под лед не угадал! — и, снова повернувшись к Паше, добавил: — Какой человек был! Интереснейший тип! Он мне кое-что новенькое привез.
— Ну, хорошо, Петрусь, об этом после расскажете, — с некоторым неудовольствием сказала Паша. — А сейчас давайте петь с нами!
— Петрусь, спойте «Ручейки», — попросил кто-то, и его со всех сторон поддержали: «Ручейки», Петрусь! Спойте «Ручейки»! И кто-то уже совал в руки Петруся гитару.
— Да что вы, ребята, право! Помилосердствуйте!.. Ведь я только что с дороги, устал, руки, ноги трясутся. У меня и голос пропал. Вот послушайте! — и Петрусь, взяв себя двумя пальцами за подбородок, очень натурально заблеял бараном: — Бэ-э-э!
— Разве таким голосом возможно петь? Надо прочистить? — сказал он и вдруг басисто кашлянул: — Кха! — потом несколькими тонами выше: — Кхо! — и совсем высоко: — Кхи! — и при этом глаза у него сделались по-мальчишески озорными.
— Не дурачьтесь, Петрусь! — сказала Паша. — Спойте же нам.
Петрусь послушался. Он сел на стул и стал настраивать гитару.
— Он нам будет петь свои стихи, — сказал мне потихоньку Миша. — Он сам сочинил их и положил на музыку.
Петрусь пробежал пальцами по струнам. Лицо его сделалось серьезным, но глаза все еще смеялись.
— Бегут ручьи веселые... — запел он низким, приятным, как говорят, «бархатным» баритоном.
Я много раз потом слышал эту песенку и запомнил ее всю. Вот что пел Петрусь:
Бегут ручьи веселые, весенние ручьи, Беспечные, беспутные, свободные, ничьи. Играет с ними солнышко, смеясь, их манит даль. — Вперед! Того, что пройдено и что прошло, — не жаль! Сливаются, расходятся, торопятся, снуют, Живут в движенье радостном и ничего не ждут, — Пускай сегодня ж вечером их высушит мороз. Счастливые. Не ведают ни страхов, ни угроз! Живут, в лучах рожденные живут и жить зовут. И все вперед, без удержу, бегут,При первых же словах песенки я весь насторожился и замер. Постой, что ж это такое? Ведь он поет как раз о том, что я чувствовал сегодня, когда мы шли сюда. Ведь это мои слова, то есть я сказал бы их, если бы сумел. Да, да, вот именно — беспечные, беспутные, свободные — и бегут, бегут куда-то вперед, без удержу и без оглядки. И даль их манит... Ведь и меня она манит, и кажется, что там, в этой дали, и есть что-то самое хорошее. И как безотчетно весел и бодр напев песенки, так и нам сегодня с Федей было весело, и мы смеялись, сами не зная над чем...
Когда Петрусь кончил, я перевел дух и глубоко вздохнул, а кругом опять все заговорили и засмеялись.
Из коридорчика в комнату заглянуло знакомое женское лицо в круглых очках.
— Девочки, накрывайте на стол. Сейчас будем завтракать. Миша и Коля, идите помогать мне!
Это была Елизавета Михайловна, мать всего многочисленного семейства Закатаевых. Отец их, земский фельдшер, давно умер.
За завтраком было шумно и весело. Громадный пирог с рисом и яйцами, налитушки с творогом и гора сдобных булочек уничтожались с непостижимой быстротой. Среди общей беспредметной болтовни то на одном, то на другом конце большого обеденного стола вдруг завязывались оживленные разговоры, быстро переходившие в спор. Упоминались какие-то непонятные слова: капитализм, экономисты, оппортунизм. Но как только спор разгорался, Паша двумя-тремя словами его прекращала, и спорщики, торопливо скомкав последнюю фразу, умолкали или переходили на другую тему. Вообще я заметил, что Паша верховодила в семье Закатаевых и среди их гостей.
Когда завтрак подходил к концу, пришло еще несколько человек — два ученика учительской семинарии, высокая тонкая гимназистка и еще кто-то.
После завтрака Паша сказала нам:
— Ну, мальчики, теперь идите к себе, а мы будем заниматься.
— Провале-ву, как говорят французы, — сказал дурачливо Петрусь и озорно поглядел на нас.
По коридорчику Миша провел нас в свою комнату.
— Что они там будут делать? — спросил я Мишу.
— Они будут заниматься. У нас работает кружок самообразования, — сказал Миша и добавил значительно: — Только вы никому об этом не говорите. Никому! Понимаете?
Признаться, я плохо понял. «Как странно, — подумал я, — кружок самообразования! Зачем он им понадобился? Ведь все они и так образованные. И почему нельзя никому говорить о кружке? Что за секрет?»
Но почему-то я постеснялся расспросить Мишу подробнее.
А Миша сказал торжественно:
— Итак, приступим к нашему делу. Чтобы наше собрание прошло последовательно и организованно, выберем председателя и секретаря.
Надо уж сразу сказать: хотя мы и выбрали и председателя (Мишу) и секретаря (Федю) и даже докладчик у нас был (я), наше собрание прошло все же непоследовательно и неорганизованно. Прежде всего, из доклада моего так ничего и не вышло. Оказалось (странная вещь), что разговаривать или рассказывать что-нибудь — это одно, а «докладывать», когда на тебя смотрят и ждут, что ты скажешь, — это совсем другое дело. Как-то и язык во рту начинает плохо ворочаться, и нужные слова забываются. Словом, доклад свой я закончил в полторы минуты. Начались прения, то есть разговоры и споры. Спорил я азартно, да и Миша оказался горячим спорщиком. И только Федя, который по своему спокойному характеру спорил мало, время от времени направлял наши споры. Пожалуй, он и был председателем.