О маленьких рыбаках и больших рыбах. Наш аквариум
Шрифт:
В недоумении мы с Федей остановились. В дверях разоренной комнаты показалась сестренка Миши, беленькая гимназистка Оленька. Лицо у нее было печальное, а глаза заплаканы.
— Где Миша? — спросил я.
Оленька, обычно болтушка и хохотушка и очень ласковая и приветливая девочка, на этот раз не сказала ни слова, а только махнула рукой по направлению к большой комнате, а сама снова скрылась за дверью.
Все больше и больше недоумевая, мы с Федей направились туда, куда она нам показала. В большой комнате мы застали в сборе всю многочисленную семью Закатаевых... Нет, не всю — не хватало самого видного и заметного члена ее — старшей сестры Паши, но остальные все были здесь. Елизавета Михайловна с убитым лицом и растрепавшимися седыми волосами снимала с обеденного стола и ставила в шкаф зачем-то вынутую оттуда посуду. Миша сидел на подоконнике, сердито нахмурившись, скрестив на груди руки и оттопырив толстые губы.
Остальные собрались в кружок около дивана и о чем-то взволнованно вполголоса говорили. По всему было видно, что произошло что-то необыкновенное.
Мы с Федей остановились в дверях. Заметив нас, Миша вскочил с подоконника, подошел и сказал:
— Сегодня я не могу ехать с вами. У нас всю ночь был обыск и... увезли Пашу, — толстые губы Миши задрожали, но он сдержался и добавил: — Паша в руках у проклятых слуг царизма.
То, что сказал Миша, ошеломило меня. Я был готов услыхать от него что угодно, только не это. И я мог только пробормотать невнятно:
— Да что ты говоришь! Какой обыск? Кто увез Пашу?
— Ну да! Обыск! Был и исправник, полиция... Произвели у нас обыск, арестовали и увезли Пашу.
— Куда?
— В тюрьму, конечно! — и губы у Миши снова задрожали.
Я понял, наконец, что случилось, но понял лишь самый факт. Пашу арестовали и увезли в тюрьму. Но это-то и показалось мне сперва необъяснимым. За что ее арестовали? Что могла сделать худого она, такая умная, серьезная и строгая, которую в доме Закатаевых слушались все: и свои домашние, и гости — члены таинственного «кружка для самообразования»?
Подавленное настроение Миши передалось и нам. Мне уже теперь совсем не хотелось ехать, и я сказал:
— Ну, мы тоже не поедем сегодня. Правда, Федя?
— Нет, погоди, — сказал Миша и позвал: — Николай, иди сюда!
Старший брат Миши, Коля, румяный юноша со светлым пушком на щеках, подошел к нам.
— Они сейчас собираются ехать на лодке в Людец и поедут мимо Лукинского. Пусть они и предупредят Петруся, — сказал Миша.
— Это очень кстати! Мы только что об этом говорили. Петруся надо предупредить непременно! — решительно сказал Коля. Подумав, он добавил с сомнением: — Если только уже не поздно! Нет, все-таки надо попытаться. Сейчас же! Сколько времени вы проедете до Лукинского?
— До Лукинского одиннадцать верст, — сказал я, — часа через три там будем, а если поднажать, так и через два с половиной.
— Значит, гораздо раньше, чем придет туда пароход?
— Конечно, раньше! Пароход из города только в два часа выйдет!
— Ну, так и поезжайте сейчас же.
— А что сказать Петрусю?
— Скажи о том, что у нас тут произошло. И скажи, что Паша советует ему сейчас же уехать.
Теперь мне снова захотелось ехать. Очень захотелось! Как же не помочь Петрусю!
Коля рассказал, как найти в Лукинском Петруся, предупредил, что его зовут Петр Максимович Макаренко (а я и не знал до сих пор, что Петруся так зовут!), и посоветовал ни у кого про Петруся не спрашивать, а попытаться самим найти его.
Старшие сестры Закатаевы тоже подошли к нам и приняли участие в разговоре. Мне это было очень приятно, что взрослые Закатаевы, которые до сих пор относились к нам, как к мальчикам, теперь так дружески и просто разговаривают с нами о таком серьезном и важном деле.
Было решено окончательно, что мы с Федей сейчас же, не мешкая, поедем, чтобы как можно скорее предупредить Петруся.
Когда мы уходили, Миша и Коля вышли проводить нас на крыльцо, и Коля сказал:
— Так уж вы, товарищи, постарайтесь! Надо выручить Петруся.
«Вот как! Товарищами нас назвал!» — подумал я с гордостью.
Зайдя домой, мы с Федей быстро-быстро навьючили на себя наши пожитки и отправились на Сну. Был уже восьмой час на исходе; мы торопились и шли молча.
У меня не выходило из головы то, что случилось у Закатаевых. Я, конечно, и раньше слыхал об обысках и арестах. В школе (я учился в реальном училище) нам много говорили о «злоумышленниках» и «бунтовщиках», стремящихся «расшатать вековые устои трона» и «разрушить государство». Наш тощий и бледнолицый «батюшка» длинно и скучно говорил о «безбожных злодеях», убивающих «верных слуг царевых». Я знал также, что «верные слуги царевы» — это министры, губернаторы, полиция и жандармы. Они арестовывают и отправляют в ссылку, на каторгу и даже на виселицу вот этих самых «злоумышленников». Но, в общем, и к тем и к другим я относился безучастно, мне было не понятно, в чем тут дело, из-за чего происходит борьба и что за люди ведут ее. И я просто не думал о них.
Только в самое последнее время в моем отношении ко всему этому произошла перемена. Отрывки из разговоров, которые велись в семье Закатаевых, некоторые из «возвышенных» слов Миши Закатаева, случайный разговор с мамой моей о декабристах — все это кое-что разъяснило мне. Я уже знал теперь, что «злоумышленники» и «злодеи» — это революционеры, хорошие, самоотверженные люди. Не щадя себя, они борются с царским правительством за народ, за революцию. А революция — это что-то такое, что облегчит и улучшит жизнь этого народа.
И я легко и охотно поверил, что это действительно так и есть. Почему я поверил маме и Закатаевым, а не училищному начальству, — я не знаю. Должно быть, потому, что тогда уже все взрослые, с кем я имел дело, кроме начальства, так думали.
Но сам я никогда не видал революционеров, и мне казалось, что они должны быть совсем особенными людьми, не такими, как все. Да у нас и нет революционеров, думалось мне, все они далеко, где-то там, в Петербурге, в Москве, в Варшаве... И вдруг оказывается, что Паша и Петрусь, люди, конечно, хорошие, умные и знающие, но в конце концов самые простые и обыкновенные, — тоже... революционеры!? Ну да, конечно, революционеры! Ведь Пашу арестовали уже, а Петруся вот-вот арестуют, если мы не успеем предупредить его.
Вот это-то открытие и поразило меня всего больше. Значит, думаю, и другие Закатаевы и гости их, члены «кружка самообразования», — все они тоже революционеры?..
Я так задумался обо всем этом, шагая вслед за Федей по неровной булыжной мостовой, что не замечал, как навьюченная на меня поклажа немилосердно давит мне плечи, а со лба катится пот и заливает мне глаза.
Наша лодка стояла на своем месте у пароходной пристани, причаленная цепью за пристанские сходни и запертая на замок. Мы влезли в нее и с наслаждением сняли с себя тяжелую поклажу.