О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания

Нестеров Михаил Васильевич

И, как часто бывает, с гибелью и всякими ужасами, врываются и элементы комические. Наш сосед — присяжный поверенный еврей Э-н, с элегантной, красивой женой и прелестной девочкой, у которой была старуха-няня. И вот этот-то господин, когда начались ужасы, спешно содрал свою визитную карточку и мы увидели приколотую кнопками наскоро написанную новую: «Иван Иванович Сарафанов». А на окнах Ивана Ивановича нянька озабоченно расставляла свои дешевые лаврские образки. Девочку вовремя отвели в соседнее Духовное училище, к священнику. Таким образом Ив<ан> Ив<анович> Сарафанов благополучно избегнул страшной участи множества своих собратьев.

В Москве была объявлена диктатура Дубасова ^[347] . Вооруженное восстание было подавлено. Дела революции пошли на убыль. Между тем гр<аф> Витте продолжал сидеть между двух стульев. Положение для премьера невыигрышное!

Чтобы перейти от страшного 1905 года к менее тяжелому 1906-му, к концу которого страсти стали утихать, расскажу здесь об одном давнем петербургском торжестве. Чествовали тогда еще ученика реального училища — юношу композитора Глазунова ^[348] , сына книжного торговца, а позднее Петербургского городского головы и двоюродного брата моего приятеля Турыгина. Народу на торжестве собралось множество — весь музыкальный мир. Время тогда было музыкальное, была жива вся, так называемая, «кучка» ^[349] : Римский-Корсаков, Мусоргский, Балакирев, Кюи, Бородин…

347

Федор Васильевич Дубасов(1845–1912) — русский адмирал, в 1897–1899 гг. командир Тихоокеанской эскадры, член Госсовета с 1906 г. Будучи московским генералом-губернатором в 1905–1906 гг. руководил подавлением Декабрьского вооруженного восстания в Москве.

348

Талант русского композитора и дирижера Александра Константиновича Глазунова (1865–1936) проявился очень рано — в 16 лет он написал первую симфонию.

349

Имеется в виду так называемая «Могучая кучка» — творческое объединение выдающихся русских композиторов, игравших большую роль в развитии русской классической музыки в 1860–1880-е гг.

За столом стали произноситься речи. Встал и начал говорить Бородин. Он сбивался, путался, ничего не выходило. Тогда Влад<имир> Вас<ильевич> Стасов с другого конца стола закричал Бородину:

— Брось, перестань, не берись не за свое дело. Ты лучше напиши арию! — Бородин сконфуженно сел, не окончив своей речи…

У нас в Киеве, как эпилог пронесшегося над Россией урагана, местное Художественное училище свергло своего директора-основателя, провозгласив себя «автономным», и, без моего ведома, я был избран таким автономным Директором. Я, узнав о сем, немедленно отказался. А затем вернулся старый директор, и порядок скоро был восстановлен.

Знакомство с Л. Толстым.1906

Наступил год 1906-й.

Мои вернулись из Ростока. Ольга после двух операций выглядела отлично, стала весела и бодра, остриглась. Что-то задорно-мальчишеское было в тогдашней ее внешности. В феврале я был с ней в Питере. На обратном пути заехал в Москву, куда ранее была послана с другими картинами «Св<ятая> Русь» для фотографирования. В Москве «Св<ятую> Русь» видели многие, видел В. М. Васнецов, нашедший ее «интересной».

Однажды, еще во время росписи Владимирского собора, Виктор Михайлович говорил о Семирадском. По его словам, Семирадский не скупился на похвалы картинам собратьев-художников, кои не мешали ему или были не опасны, и сугубо молчал, когда картина задевала его своими достоинствами. Тогда, бывало, не жди от него похвалы — не получишь.

Видел «Св<ятую> Русь» и Суриков. Он отнесся к ней явно недоброжелательно. Видела ее в Историческом музее и молодежь — г<осподин> Милиоти и другие из «Золотого руна», появившегося тогда взамен «Мира Искусства» ^[350] . Наговорили мне много любезностей, уверяли, что я еще полон сил, что «об уходе со сцены мне и думать нечего».

350

«Золотое руно» (1906–1909) — художественный и литературно-критический журнал, издававшийся в Москве крупным капиталистом и меценатом Н. П. Рябушинским. Вокруг журнала группировалась молодежь, организовавшая в 1907 г. выставку «Голубая роза»: П. В. Кузнецов, М. С. Сарьян, П. С. Уткин, Н. Н. Сапунов, С. Ю. Судейкин, В. Д. и Н. Д. Милиоти и другие, выставлявшие свои работы с конца 1908 г. в Салонах «Золотого руна».

Тут же в Москве мне было сделано предложение участвовать со «Св<ятой> Русью» в Париже, что, однако, не помню почему, не состоялось ^[351] .

В мае был я в Ялте, видел своих друзей, оттуда проехал на Кавказ. В Петербурге, да и по всей России, политический горизонт в тот момент был неясен: республика? диктатура? (чья?)? «Окрошка» или благодать Господня?

С Кавказа я проехал в Сергиев, где все напоминало мне молодость. Вот елочка, что написана на «Пустыннике». Она из маленькой и чахлой, когда-то своей юностью так раздражившая огромного Стасова, за восемнадцать прошедших лет стала большой кудрявой елью.

351

Речь идет об организованной С. П. Дягилевым Выставке русского искусства при Осеннем салоне 1906 г. в Париже.

Пожив, поработав сколько-то в скиту у Черниговской, я еду опять на Волгу, в Чебоксары. Помню раннее утро, сижу на крыше своего домика на берегу Волги, пишу предрассветный этюд Заволжья и слышу — с реки несется протяжный крик. Всматриваюсь — ничего не видно. Крик повторился и смолк.

Часов в семь на берегу собрался народ. Машут руками, куда-то указывают. Что-то случилось. Иду и я посмотреть, послушать, узнать от скуки, в чем дело. Оказывается, крик, что я слышал рано утром, был крик утопающей молодой девушки-чувашки. Теперь собрались ее искать. Проискали до обеда — нашли.

Я ходил смотреть утопленницу. Она, совсем юная, лежит без одежды, как купалась. Лицо приятное, спокойное. Лежит как мраморное изваяние. На берегу много чувашей, женщин, девушек — ее подруг. Плачут, рассказывают, как было дело.

Завтра похороны. Все Чебоксары тут, в церкви, потом все идут за открытым гробом. Она, вся усыпанная полевыми цветами, лежит, как Офелия. За гробом плетутся отец с матерью, пригородные чуваши. Отец держится за гроб, оторваться не может. Дочка была одна и такая, слышно, ласковая, все ее любили.

Из Чебоксар я еду в Уфу, оттуда на Урал до Миасса. По дороге «Уральская Швейцария», ст<анции> Аша-Балашовская, Златоуст. Пишу этюды, еду дальше, к Миассу. Пошли Таганаи — Большой, Малый. То там, то здесь видны горные, полные по краям быстрой водой, реки. Вот и Юрюзань, многоводная, сильная. Она величаво катит свои воды почти в уровень берегов. Суровая, задумчивая и загадочная природа. Она глубоко проникает в чувство, в душу человеческую, оставляя в ней след чего-то смутного, угрожающего. Суровый, прекрасный край моя Родина!

Вот и Миасс. Перед глазами далекое озеро с гористыми далями, с голубоватыми сопками на горизонте. Я пишу подробный этюд озера, вошедшего позднее как фон в мою картину «На земле мир» (три старца на берегу озера). Тут, у ст<анции> Миасс, стоят пограничные столбы, разделяющие Европу и Азию. Вечером выезжаю тем же путем обратно.

В этот приезд мой в Уфу был начат портрет дочери в амазонке. Окончен он был осенью, когда мы вернулись с хутора в Киев, в 1907 году был на моей выставке в Петербурге и приобретен для Музея Императора Александра III.