О писательстве и писателях. Собрание сочинений
Шрифт:
Это длилось полвека…
Ну, а за «Фалесом» пришел Анаксимандр, были или будут Пифагор, Платон и прочее. Но Фалес — первый, и везде во всякой истории философии первым назовут «Фалеса», — «который, впрочем, во всем ошибался» и «был еще слишком наивен». Здесь явно «ошибки» ничего не значат, ввиду метода, и именно «метод души», как я назвал. «Канон нравственного суждения», «канон русского суждения». Тут есть и «русская бесшабашность», и «русская торопливость», и «русская горячность», и «русская правда»; «русский талант на все», русский «вкус во всем». Ведь, как мало учился Белинский: выгнали из университета! А, позвольте, — на что он не дал отклика, отзыва, о чем он не высказал своего горячего взгляда, часто первого (в русском мышлении) взгляда. Белинский — это энциклопедия; энциклопедия мыслей, идей, взглядов, оценок, слов… Да, господа: даже и «слово» должно было родиться, и его кто-то родил. Белинский и был таким человеком на Руси, который «родил слова на все», «родил слова обо всем»; и если Айхенвальд и многие другие называют его «фразером», то я отвечу, что «надо родить и фразу», особенно в России, в русской-то первобытности, в русском-то все еще «первом этаже». Да, «фразерства» много у Белинского, — горячего, хорошего фразерства, с румянцем
Ищущий — лучшего…
Ищущий — другого, чем что есть…
Не от Грановского, который был только историк, не от Герцена, который был только политик, и вообще ни от кого другого, а именно от одного Белинского, пошел этот тип немножко «вечного странника» и «бездомного скитальца» на Руси, который ищет в неопределенных и безбрежных чертах чего-то «лучшего, чего еще нет», и «правды, которая не осуществлена». Могло бы и не быть такой фигуры в начале нашей истории. В Германии, в Англии, во Франции решительно такой фигуры не было, с ее прекрасным «не удалось», с ее бесконечным «все еще — нет», с ее неуловимым — «иду и не нашел»… Прекрасны именно неудачи Белинского, прекрасно, что он не был очень образован и, особенно, твердо образован. Прекрасно, что он был иносказательно горбат и некрасив. Ах, эти «красавцы», «неошибающиеся красавцы»: надоели они, скучно с ними! Пусть нас ведет вдаль именно слабый, именно заблуждающийся Белинский, с запасом огня и неустанности, какой в нас не хватает…
Причем все мрачные слова о нем, какие сказал, например, кн. Вяземский (приведены у Айхенвальда), какие сказал Достоевский, какие (по воспоминаниям Брюсова) говорил приснопамятный Бартенев, издатель «Русского Архива», — пожалуй, верны, да и, конечно, верны. Белинский все-таки был с чахоткой, что для литератора, конечно, качество, но для домохозяина — болезнь, неудача и убыток. Белинский выразил страстно и мучительно и прекрасно «искательную», «ищущую», «блуждающую» и «скитальческую» часть человеческого образования и человеческой судьбы; но он совершенно не выразил, а до известной степени и отвергнул вторую и столь же важную половину человеческой истории и задачи: строить, созидать, класть методически камень за камень в дом. Для Белинского не было «дома», а только «квартиры» и «квартирки». Даже — «чердачки». Белинский основал русскую мечту; но он же основал и русский нигилизм. Он совершенно столько же заслужил благословения, сколько заслужил и проклятия: увы, судьба и венец вообще множества замечательных личностей. Он испортил в значительной части «хозяйственную сторону» русской работы, — и за это-то Бартенев, так любивший русскую положительную историю, его называл не иначе, как ругательным именем. Господа: но не судьба ли это вообще людей, что они все бывают «односторонни», а Господь для исправления этого и посылает нам «многих». Будем страстно созидать, страстно благословлять свое прошлое, страстно верить в определенный завтрашний день и исполнять стойко работу на сегодняшний день: вот чем, а не мечтательными порицаниями (у Айхенвальда) мы исправим односторонность Белинского и выровняем свой исторический корабль, который действительно накренил в одну сторону Белинский…
Но отнимать его имя у России?.. Россия заплачет. Да и не надо вовсе. Кто же бранит свою старую няню, хотя и беззубую. А Белинский был для нас всех няней. Он нас всех спас, и не раз, от отчаяния. Знаете ли, господа, что без Белинского было бы гораздо больше самоубийств на Руси, и главное — они появились бы гораздо раньше. Он нас спасал от отчаяния в самые страшные минуты, всегда говорил, что есть еще «впереди». Спасал в самые юные, в самые хрупкие годы. Есть сотни и тысячи, я думаю — десятки тысяч русских людей, которые всем обязаны Белинскому; и едва ли есть кто, кто был бы ничем ему не обязан. Даже Достоевский: как он был обязан Белинскому, хотя потом и проклял его. Это очень символично, показательно и, так сказать, «пророчественно» для будущего, говоря языком Достоевского же. Действительно, всю жизнь идти за Белинским положительно «смрадно» (так отозвался о Белинском Достоевский); становится каким-то фразерством и политическою реторикою, социологическою реторикою — отвергать «сегодняшний день» во имя «завтра» и «работу» во имя «мечты». Есть чахотка изнурительная, и такова «чахотка Белинского» (т. е. навеваемая им, по его примеру, и образцу), если ему предаваться слишком. Вообще «Фалес прошел» и «от Фалеса надо уходить». Но — «да будет имя Фалеса благословенно».
Вот мне кажется, что надо иметь в виду и что об этом деле надо сказать окончательно. Айхенвальд прав — Айхенвальд не прав, Иванов-Разумник не прав — Иванов-Разумник прав. «А надо всеми Бог, и да живет наша Русь».
Белинский и Достоевский{83}
Гораздо раньше г. Айхенвальда в истории русской критики и, общее, в русской литературе указывалась крайняя недостаточность Белинского. Указывали на его общую незрелость, утомительную моложавость, соединенную с крайним самомнением и уверенностью тона. Страхов, Аполлон Григорьев, Юр. Николаев (псевдоним Говорухи-Отрока), в особенности — Достоевский говорили раньше Айхенвальда то же, что сказал Айхенвальд. Да и вообще это было «общее место» в суждениях серьезных людей, что Белинский — совершенно недостаточный ум, что говорить а глубине Белинского — как-то странно… Отчего же только теперь, когда «сказал и Айхенвальд», вдруг поднялась вся печать и статьям «О Белинском и Айхенвальде» нет конца… Нужно говорить «Достоевский и Белинский», «Толстой и Белинский» — и совершенно нет нужды сопоставлять: «Белинский и Айхенвальд». Нужно брать соизмеримые, равнозначащие величины и силы, нужно брать действительные соперничества в идейном и духовном мире. Потому что «за Достоевского» и «за Толстого» упор, конечно, так же велик, как «за Белинского». Тут должен каждый что-то решить в уме своем. Тут должен каждый что-то решить в сердце своем. Тема эта действительно стоит в нашем обществе и литературе, — не решенная, лениво обходимая. За нее надо взяться и преодолеть ее.
Вот что пишет г. Иванов-Разумник в фельетоне «Русских Ведомостей», разбирая книгу Айхенвальда «Споры о Белинском»:
«После этого чему же удивляться, если этот «адвокат дьявола», как он сам себя называет, приводит даже известные слова Достоевского: «Белинский есть самое смрадное, тупое и позорное явление русской жизни» [327] . Он не понимает, этот адвокат
327
Из письма Достоевского к Н. Н. Страхову 18 мая 1871 г.
В выписке я подчеркнул некоторые слова, которые меня поразили и заставили глубоко задуматься. При всем понимании и сочувствии, «что такое Белинский», я думаю — слова эти правы; и особенно разительно, что столь живого, искрящегося словом человека, столь деятельного и подвижного в мыслях, как Белинский, Достоевский вдруг и неожиданно называет «тупым». Но великая разгадка дела заключается именно в этом.
Страшная и смертная часть Белинского заключается именно в недостаточной даже для его времени остроте глаза, остроте восприимчивости вообще и в недостатке остроты ума и вкуса… Было в Белинском что-то подслеповатое, близорукое; как будто несколько золотушное. Прекрасное и пылкое дитя, — он недаром был недолговечен, недаром носил задатки чахотки, т. е. хилой болезни. Г. Айхенвальд, желая защититься от нападений на себя, ссылается еще на следующие слова князя Вяземского:
«Приверженец и поклонник Белинского в глазах моих человек отпетый, и просто сказать — дурак».
Это говорит Вяземский. К гневу Иванова-Разумника, Айхенвальд предупредительно говорит читателям своей книги о Белинском, что кн. Вяземский был «человек яркого ума, талантливый, независимый и оригинальный».
«Следовать за Белинским может только отпетый дурак» — в этих словах Вяземского, сказанных в частном письме, есть что-то общее с указанием на «тупость», какое сделал Достоевский тоже в частном письме (к Н. Н. Страхову) отнюдь не для печати. «Не для печати», «в частных письмах» — значит уж во всяком случае не для ниспровержения авторитета, не для умаления имени, не для полемики с какими-нибудь частными взглядами Белинского или с людьми его школы и партии. Очевидно, это — чистосердечное «свое мнение» у обоих русских людей, к одному из которых Айхенвальд так метко применяет слова: «независимый» и «оригинальный». Вот чего тоже не было у Белинского: оригинальности! Он был слишком «вообще образованный русский человек», прототип «образованности» у русских: но — без оригинальности в характере, в уме, во «всем»… И отсюда, как уже последствие, — Белинский был глубоко «зависимый» человек, зависимый от друзей своих, от их взглядов, мнений, от их философских, социальных и политических убеждений… Это — общеизвестно.
Поразительно, что из слабостей человеческих иногда проистекают огромные положительные результаты, — иначе даже и не осуществимые. Это не в одном русском случае и не с одним Белинским. Самый знаменитый случай этого — Лютер, монах прямой, честный, стойкий, но несомненно грубый или грубоватый, не только в характере, но и умственно. В нем не было гения и стиля Кальвина, весь он был проще и обыкновеннее. Весь был — понятнее, усвоимее. И через это он покорил себе колоссальную Германию и есть настоящий основатель реформации, тогда как Кальвин имеет себе только уголки Швейцарии и Франции. Перейдем к Белинскому. Давно мне хочется сказать, что Белинский есть более, чем человек, он есть явление. У нас, у русских, у которых не было реформации и настоящей революции, не было идейно-политических движений и переворотов, слишком уж мало вложено в историю бродильного идейного начала, — и вот Белинский несколько возмещает этот недостаток. Он есть «явление» — не как только критик и журналист, не как только писатель и мыслитель, а как личность и вообще «целое»… С непременной чахоткой, с непременной особливой своей судьбой, задавленностью, бедностью, с эксплуатацией его сил и таланта Краевским и Некрасовым. Все это — «непременно», все это входит в его миниатюрную, своеобразную у русских, «реформацию». Он есть основатель литературного и идейного скитальчества и бродяжничества на Руси, русских «умственных неудач и исканий», — фигуры томительной, несчастной, не останавливающейся и отмщающей. «Муза мести и печали» Некрасова не была бы услышана и понята, если бы для всей России из-за «ловкой фигуры» Некрасова не высовывалась тощая фигура Белинского, которому было действительно за что «мстить» и на что «гневаться». Все 60-е годы необъяснимы без Белинского. Белинский основывает линию и традицию общественного негодования и общественного отмщения, которая к нашему времени сделалась омерзительной, но лет тридцать после Белинского была воистину прекрасной. Никто ничего подобного не сделал, ни Грановский, ни Герцен, ни Карамзин, ни даже Пушкин. Пушкин стольких не воспитал, как Белинский; Пушкин был слишком для этого зрел и умен. «Нужен был человек попроще», нужен был человек настолько обыкновенный, чтобы у него мог учиться и Родичев, и Кутлер, и вообще наши «общественные деятели» и «тверские депутаты». Вот в это и вдумаемся. Белинского невозможно отделять от «последствий Белинского»… Гениальным взглядом Достоевский прозрел далеко будущее и назвал не столько лично Белинского, сколько «последствия Белинского» чем-то «смрадным и тупым». Да и в самом деле, чтобы выйти в учителя Родичева, конечно, сам учитель должен быть несколько ограниченным, наивным и в конце концов даже тупым. Так это и было. При необыкновенной живости, при кажущейся почти гениальности Белинский был несколько туп… И притом — не умственно, а всею натурою своею. Подслеповат, патологичен и не остер.
Есть в зоологии какая-то порода «не– полнозубых». Удивительное название. У всех животных полные зубы: коренные, резцы, клыки. Но есть какие-то «не-полнозубые», должно быть, с одними клыками или с одними резцами. Тогда они не могут жевать, пережевывать. Грызут и грызут. Или — кусают и кусают. Специальность призвания и односторонность натуры. Белинский и был подобным существом, но — обобщеннее и страшнее, обобщеннее и опаснее. Он страдал неполноприродностью, он был неполно-природный человек. Так как я объясняю очень важную вещь, то не стану стесняться в названиях и употреблю дарвиновский термин «ублюдок», «неправильно рожденный человек», «с недостатком, выходящим в специальность» (например, турманы в породе голубиных). Отсюда и произошло главное в Белинском, главная историческая в нем черта — скитальчество, неудачничество, неуменье устроиться вообще жить; увы, — неумение и что-нибудь около себя строить, из себя строить. Какое-то космическое, мировое, историческое нищенство. Все это страшно важно и сыграло колоссальную историческую роль, но нельзя не сказать — роль мучительную, страдальческую и опасную. Нищим хорошо «случиться», но если так жить — то выйдет что-то дьявольское. Вот эту-то дьявольскую сторону «нищенства» Белинский и придал русским идейным скитаниям, русскому венцу и унижению, бесплодности и вечности.