О психологической прозе

Гинзбург Лидия Яковлевна

Считается - и справедливо, - что переезд в Петербург и впечатления от столицы российской империи сильнейшим образом повлияли на новый перелом в мировоззрении Белинского. Но еще до отъезда в Петербург, в сентябре октябре 1839 года, Белинский пишет Станкевичу огромное письмо-исповедь. Оно подводит итоги гегельянским увлечениям кружка, отношениям с Бакуниным и многому другому. Оно свидетельствует о том, насколько Белинский в этот момент уже готов к новой постановке вопроса о действительном и недействительном.

Культ общего, проповедь примирения с существующим достигли апогея в статьях Белинского о Бородинской годовщине. Вторая из них - отклик на "Очерки Бородинского сражения" Ф. Глинки - появилась в декабрьском номере "Отечественных

записок", а уже в феврале 1840 года Белинский говорит: "О, пропадай это ненавистное общее, этот молох, пожирающий жизнь, эта гремушка эгоизма, самоосклабляющегося в нем!" (XI, 467). В том же феврале 1840 года Грановский писал Станкевичу о Белинском: "Бешеное уважение действительности проходит. Пишет, что он бог знает что отдал бы, чтобы "воротить статью о..."" 1 (имеется в виду статья о Бородинском сражении). Молох "российской действительности" уже безвозвратно осужден, растоптанной им частной личности возвращены ее права, ее нравственное достоинство, но мучительное переходное состояние будет длиться до тех пор, пока Белинский найдет для этой частной личности новые формы общего, решит для себя вопрос ее социального бытия. Политическое значение переходного периода очевидно - Белинский освобождался от органически враждебной ему идеи примирения с насилием над человеком. Период этот чрезвычайно важен и для самоосознания личности. В развитии Белинского кризис гегельянства отличается особой психологической напряженностью. Определяющие его противоречия прямо ведут к проблематике русского психологического романа второй половины века.

1 Т. Н. Грановский и его переписка, т. 2, с. 383.

До сих пор возникавшие в обиходе кружка философско-психологические антиномии подчинялись довольно отчетливому порядку. Сначала положительный полюс - идеальность, отрицательный - низкая эмпирия; потом напротив того: действительность - положительное начало, пошлая идеальность - отрицательное. Исходные предпосылки, по законам романтического мышления, порождают соответствующие ряды контрастных качеств.

Теперь четкость оценочных противопоставлений утрачена. Действительность ужасна. Действительность с железными когтями превратилась в "гнусную действительность)). "В жизни только и есть хорошего, что мечта; если ты этого еще не знаешь, так скоро узнаешь" (письмо к Боткину 1840 года.
– XI, 563).

Что же это - возвращение к прежней романтической антитезе мечты и низкой действительности? Нет, это другое. Тогда мечта была высшей метафизической реальностью, теперь это только иллюзия. Противопоставление осталось, но теперь неизвестно - где его положительный и где отрицательный элемент. Оно стало противоречием заведомо неразрешимым и порождающим дальнейшие противоречия. С одной стороны, молох ужасной действительности и бесчеловечно абстрактного общего. С другой - личность. Но Белинский понял призрачность личности, не включенной в систему общих ценностей и связей, а эти новые связи он еще не может твердо определить. "...Живет одно общее, а мы - китайские тени, волны океана, - океан один, а волн много было, много есть и много будет, и кому дело до той или другой?" (XI, 444).

Общее бесчеловечно, ценность личности иллюзорна. Оценочные акценты сместились, и вся антитеза оказывается зыбкой. Есть и соотношения совсем неожиданные, а в то же время логически предрешенные исходными предпосылками. Так, на положительном полюсе заняла место апатия. Апатия была противовесом любви, признаком состояния падения. Теперь ее функция другая. "...Слава богу, кажется, я потерял навсегда способность к детским увлечениям. Я решил, что самая мертвая, самая животная апатия лучше, выше, благороднее мечтаний и ложных чувств" (XI, 534). Апатия - как в свое время простота - заменила теперь гармонию, противополагаясь ходульности, фразерству, хлестаковщине. Разумеется, Белинский понимает апатию только как момент в процессе развития, как симптом отрезвления.

В

первом же дошедшем до нас письме Белинского из Петербурга (к Боткину) читаем: "Мне теперь ни до кого нет дела, я никого не люблю, ни в ком не принимаю участия, - потому что для меня настало такое время, когда я увидел ясно, что или мне надо стать тем, чем я должен быть, или отказаться от претензии на всякую жизнь, на всякое счастье. Для меня один выход - ты знаешь какой; для меня нет выхода в Jenseits 1, Б мистицизме и во всем том, что составляет выход для полубогатых натур и полупавших душ... Мне остается одно: или сделаться действительным, или до тех пор, пока жизнь не погаснет в теле, петь вот эту песенку - "Я увял и увял Навсегда, навсегда..." (XI, 416).

1 Потустороннее (нем.).

Дух, абсолют, истинная субстанция - в период кризиса и пересмотра всех позиций эти понятия уже не могут служить источником и оправданием жизненных ценностей. Остается одна несомненная ценность - трезвая истина. "Лучше хочу, чтобы сердце мое разорвалось в куски от истины, нежели блаженствовало ложью", - пишет Белинский в феврале 1840 года (XI, 438). И характерно, что в том же письме к Боткину отрезвление опять связано с апатией как симптомом. Через несколько строк читаем: "Много ты сделал для меня - я это видел; но до всего этого мне не было никакого дела, как будто и не относилось ко мне. Для меня было все равно - ехать и не ехать, умереть и жить, похоронить тебя или видеть живым". Идея трезвой истины была идеей времени, порожденной движением русской мысли к реализму. Несколько позднее, в начале 1840-х годов, она становится решающей в мировоззрении Герцена - о чем свидетельствуют его письма, дневники, статьи, - особенно "Дилетантизм в науке", где Герцен писал, что человек должен науке "все отдать и в награду получить тяжелый крест трезвого знания" (III, 66).

Суровый пафос трезвого знания становится для Белинского, как позднее для Герцена, основой самоутверждения. Человек не мирится больше с ужасной действительностью, не уходит от нее в иллюзорную мечту, но овладевает ею путем бесстрашного познания истины - таков новый обобщенный образ самого себя, который Белинский строит на рубеже 30-х и 40-х годов. "Я хочу прямо смотреть в глаза всякому страху и ничего не гнать от себя, но ко всему подходить" (XI, 553).

Но автоконцепция Белинского, как всегда, слагается из самоосуждения столько же, сколько из самоутверждения. Бесстрашный искатель истины, он в то же время поражен жизненным бессилием, пороками и слабостями характера и воли, присущими рефлектирующему поколению. Автоконцепция Белинского сейчас уже осознанно исторический факт - концепция поколения.

О рефлектирующем поколении Белинский говорит в своих статьях о Лермонтове 1840-1841 годов. В гораздо более обнаженной и беспощадной форме эта тема присутствует в его письмах того же времени. "Судьба сделала меня мокрою курицею - я принадлежу к несчастному поколению, на котором отяжелело проклятие времени, дурного времени! Жалки все переходные поколения - они отдуваются не за себя, а за общество... меня радует новое поколение - в нем полнота жизни и отсутствие гнилой рефлексии" (XI, 521).

Белинский постулирует теперь некий идеал человека, наделенный свойствами, противоположными слабостям рефлектирующего поколения (из "молодых" к идеалу приближается брат Мишеля Николай Бакунин, которым Белинский тогда увлекался). В идеальном человеке рефлексии противостоит здоровая непосредственность (некогда, в форме непросветленной непосредственности она была пороком), разорванности противостоит полнота, цельность, жизненному бессилию "мокрой курицы" - умение овладевать конкретными благами жизни. Еще в пору "примирения" Белинский на место идеальной и бесплотной любви поставил любовь осуществленную. Теперь он идет еще дальше, признавая право на наслаждение, оправдывая чувственность - как порождение непосредственности и полноты 1.