О себе (сборник)
Шрифт:
— Во все дни человеческие… во времена надругательства — и креста — всегда находится тот, кто говорил: «Нет!»… В этом был смысл… И тайна… Ах, как бьет барабан! Как оглушительно… Не надо мне завязывать глаза. Это — жмурки… Это няня прикрыла мне глаза руками… чтобы не попало мыло, и мое детское тельце…
Я чувствую единение с Сущим! И дух мой блуждает по пространствам и доходит до звезд!.. — (и почти изумленно). — Свободен!
… Какая тишина была в репетиционном зале!
Репетиции «Лунина» были в самом разгаре, когда должна была состояться премьера
Я пришел на генеральную репетицию.
В тот день над городом собралась какая-то булгаковская гроза. Небо угрожающее — тьма. И когда в 11 утра я вошел в театр, впору было зажигать свет. Но его не зажгли, так что лица актеров были еле видны. И только всполохи за окном освещали маленький зал.
Репетировали на Малой сцене.
Это были несколько рядов скамеек, окружавших небольшую площадку, посыпанную песком, будто для корриды.
По стене над рядами скамеек висели великолепные платья истлевших женщин, Дон Жуана, и в платьях прятались черепа.
Тонкий, хрупкий Даль — в камзоле. Этакая фарфоровая старинная статуэтка, и Лепорелло-Любшин в современном костюме.
Репетировали начало. Недавно воскресший Дон Жуан приходит к Лепорелло в фотоателье, которым Лепорелло (Лепо Карлович Релло — как его зовут в нынешнем веке) благополучно заведует.
Даль: «Как здесь хорошо… Я так намерзся, Лепорелло. Ночь, холодище, а ты летишь себе сквозь звезды в дрянном камзольчике».
Любшин: «А вы разве… не оттуда?..» (Указывает на землю.)
Даль (с негодованием): «Никогда!»
И царственный жест в небо.
И точно в эту секунду, будто подтверждая слова, ударил гром.
С этого мгновения они перестали отвечать друг другу, они начали общаться с грозой. Они включили грозу в репетицию. И вся фарсовая мистика пьесы тотчас стала буквальной, бытовой.
И свет молнии все время вырывал лица.
Я так и запомнил навсегда — лицо Эфроса и лицо Даля в грозовых всполохах.
Но обе роли, которые он так блестяще репетировал, он не сыграл. Накануне премьеры «Продолжения Дон Жуана», во время пика репетиций «Лунина», он ушел из театра. Точнее сказать — бежал.
Инородный
Эфрос позвонил мне и кратко сказал:
— Сегодня Даль подал заявление. Он уходит из театра.
— Почему?
— Не знаю. Думаю, и сам он тоже… Мне он не соизволил объяснить. Даже не попрощался. Загадочный человек.
И повесил трубку. Я понял, он взбешен.
Мне позвонил Дунаев:
— Слушайте, это безумный человек. Он уходит из театра! Но почему?! Мне говорили, что он замечательно репетировал у Толи… Вы видели, как он репетировал у меня! Нет, он безумный! Я звонил ему, но он отказался говорить.
На следующий день я встретил его в театре — он сбегал по лестнице.
Я растерянно сказал:
— Как же так — ты ушел, даже не попрощавшись с Эфросом, не объяснив ничего.
— А надо ли? — ответил он и, не
Дунаев пытался ему звонить снова — он не брал трубку. Сказали, что он заболел.
Наконец, Дунаев позвонил мне и попросил поехать к Далю.
— Он вас любит, попытайтесь! Уговорите!
И я поехал. У меня уже несколько лет не было ни одного спектакля. И вот у меня выходило два спектакля и… опять ничего! Это было невероятно — и глупо, и страшно. Но главное — непонятно.
Я приехал. Он лежал в кровати. Болел.
Я попытался выяснить только одно: почему?
Он объявил, что он не может репетировать с Эфросом, потому что Ефросинья (так он его называл) слишком диктатор, слишком повелевает. (Это он-то не может, он, который в театр пришел из-за Эфроса!)
— Но есть Дунаев. Он дает возможность делать все, что ты хочешь.
Оказалось, что и там он не может репетировать, потому что Дунаев дает возможность делать все, что он хочет!
Я видел, что объяснить он ничего не может. Но у него есть только одно желание, как у гоголевского героя в «Женитьбе» — бежать! Выпрыгнуть из окна — и бежать! Любой ценой, но только — прочь из театра!
Я много потом думал об этом загадочном бегстве.
И мне показалось — понял.
Никто не мучил этого человека больше, чем он сам. Ибо он был болен очень редкой и опасной манией. Манией совершенства. Он все время ощущал: «Гул затих. Я вышел на подмостки…» Ему казалось, что весь мир сосредоточенно смотрит на него и гадает, что будет. Прежде была слава, но не было ролей.
И вот все ждут: теперь у него большая роль, как он ее сыграет?
И он знал, как надо играть. Но так, как он знал, как он репетировал сцены, сыграть весь спектакль было ему невозможно. Сил таких у него не было. У него было жалкое, худенькое тело. Это было не телосложение, а теловычитание.
Сыграть так, повторюсь, было невозможно!
Так можно было только умереть. А играть иначе он не мог.
Жажда совершенства убивала его!
И он это понимал. Он как-то сказал мне:
— Я хотел бы сыграть великого джазиста.
И он назвал имя (имя запамятовал, но хорошо помню рассказ):
— Понимаешь, он замечательно играет, но все не так! И он пьет и колется, чтобы «не так» заглушить.
И этот мучитель, самоед страшный, постепенно сжирает — убивает себя… Ты не хотел бы написать?
Итак, он ушел из театра.
Прошло время. И когда я закончил пьесу о Нероне, сразу подумал — о нем!
Нет, нет, я не собирался предлагать ему роль после всего, что случилось. Просто, перебирая актеров на роль Нерона, видел только его лицо.
Однажды я шел по улице и вдруг увидел его. Он как-то затосковал, но деться некуда. Переходить дорогу было глупо, и он пошел прямо на меня.
И первым начал разговор:
— Я знаю, вы на меня очень сердитесь.
(Ну разве можно сердиться на актера!)