О скитаньях вечных и о Земле
Шрифт:
— Откуда ты узнал мое имя? Никто не знает его!
— Кларинда, почему вы спрятались в этом доме? Еще тогда, давным-давно?
— Не помню. Хотя, да… Я боялась.
— Боялись?
— Странно. Я боялась жизни. Вторую половину я боялась смерти. Всегда чего-то боялась. Но теперь скажи мне всю правду! Когда мои двадцать четыре часа истекут, после прогулки у озера, после того, как мы вернемся на поезде и пройдем через лес к моему дому, ты захочешь…
Он ждал, что она скажет.
— …спать со мной? — прошептала она.
— Да, десять тысяч миллионов лет, — сказал он.
— О, —
Он кивнул.
— Долго, — повторила она. — Что это за сделка, молодой человек? Ты даешь мне двадцать четыре часа юности, а я даю тебе десять тысяч миллионов лет моего драгоценного времени.
— Не забывайте и о моем времени, — сказал он. — Я никогда вас не покину.
— Ты будешь лежать со мной?
— Я хочу этого.
— Эх, юноша, юноша. Твой голос так знаком.
— Поглядите на меня.
Юноша увидел, как из замочной скважины выдернули затычку и на него уставился глаз. Он улыбнулся подсолнухам в поле и солнцу на небе.
— Я слепая, я почти ничего не вижу, — заплакала Старушка. — Но неужели там стоит Уилли Уинчестер?
Он ничего не сказал.
— Но, Уилли, тебе на вид всего двадцать один год, ты совсем не изменился с тех пор, как я видела тебя семьдесят лет тому назад?
Он поставил пузырек перед дверью, а сам стал поодаль, в бурьяне.
— Можешь… — она запнулась, — можешь ли ты сделать и меня на вид такой молодой?
Он кивнул.
— О Уилли, Уилли, неужели это действительно ты?
Она ждала, глядя, как он стоит в непринужденной позе, счастливый, молодой, а солнце блестит на его волосах и щеках.
Прошла минута.
— Ну? — сказал он.
— Погоди! — крикнула она. — Дай подумать!
И он чувствовал, что она там, в доме, с головой погрузилась в воспоминания, и они, словно песок в песочных часах, насыпаются горкой, в которой в конце концов не оказывается ничего, кроме пыли и пепла. Он ощущал пустоту этих воспоминаний, сжигавшую ее мозг, по мере того как они сыпались и сыпались, наращивая все выше и выше песочный холмик.
«Сплошная пустыня, — подумал он, — и ни одного оазиса».
И когда он это подумал, она вздрогнула.
— Ну, — сказал он снова.
И наконец она ответила.
— Странно, — пробормотала она. — Сейчас вдруг мне показалось, что отдать десять тысяч миллионов лет за двадцать четыре часа, за один день — это сделка правильная и справедливая.
— Именно так, Кларинда, — сказал он. — Да, именно так.
Загремели засовы, защелкали замки, и дверь с треском распахнулась. Быстро высунулась рука старухи, схватила пузырек и скрылась.
Прошла минута.
Потом пулеметной очередью простучали по комнатам шаги. С грохотом открылась задняя дверь дома. Наверху широко распахнулись окна, а ставни рухнули на траву. Немного позже то же самое произошло и внизу. Ставни разлетелись в щепки. Из окон валила пыль.
И наконец, в широко раскрытую переднюю дверь вылетел пустой пузырек и вдребезги разбился о камень.
И вот на веранде появилась она, быстрая, как птица. Солнце обрушило на нее свои лучи. Она стояла, как на сцене, стремительно вынырнув из-за темных кулис. Потом побежала по ступеням вниз, вытянув вперед руки.
Маленький мальчик, проходивший по дороге, остановился и уставился на нее, а потом попятился и так пятился, не спуская с нее широко раскрытых глаз, пока не скрылся из виду.
— Почему он так смотрел на меня? — сказала она. — Я красивая?
— Очень красивая.
— Я хочу посмотреться в зеркало!
— Нет-нет, не надо.
— А в городе все увидят меня красивой? Это не просто воображение или твое притворство?
— Вы — сама красота.
— Значит, я красивая. У меня такое ощущение. А будут сегодня вечером все танцевать со мной? Будут мужчины драться за право танцевать со мной первым?
— Будут, все как один.
И уже на тропинке, где гудели пчелы и шелестели листья, она вдруг остановилась и, посмотрев на его лицо, такое похожее на летнее солнце, спросила:
— О Уилли, Уилли, когда все кончится и мы вернемся сюда, будешь ли ты добр ко мне?
Он взглянул ей в глаза и коснулся ее щеки пальцами.
— Да, — сказал он нежно. — Я буду добр.
— Я верю тебе, — сказала она. — О Уилли, я верю.
И они побежали по тропинке и скрылись из виду, а пыль осталась висеть в воздухе; двери, ставни, окна были распахнуты, и теперь солнце могло заглянуть внутрь, а птицы могли вить там гнезда и растить птенцов, а лепестки красивых летних цветов могли лететь свадебным дождем и усыпать ковром комнаты и пустую ненадолго постель. И летний легкий ветерок наполнил большие комнаты дома особым запахом — запахом Начала или первого часа после Начала, когда мир был новым, и ничего никогда не менялось, и никто никогда не становился старым.
Где-то в лесу, будто быстрые сердца, простучали лапки кроликов.
Далеко прогудел поезд и пошел все быстрее, быстрее, быстрее к городу.
Электрическое тело пою!
(перевод Т. Шинкарь)
Бабушка!..
Я помню, как она родилась.
Постойте, скажете вы, разве может человек помнить рождение собственной бабушки?
И все-таки мы помним этот день.
Ибо это мы, ее внуки — Тимоти, Агата и я, Том, — помогли ей появиться на свет. Мы первые дали ей шлепка и услышали крик «новорожденной». Мы сами собрали ее из деталей, узлов и блоков, подобрали ей темперамент, вкусы и привычки, повадки и склонности и те элементы, которые заставили потом стрелку ее компаса отклоняться то к северу, когда она бранила нас, то к югу, когда утешала и ласкала, или же к востоку и западу, чтобы показать нам необъятный мир; взор ее искал и находил нас, губы шептали слова колыбельной, а руки будили на заре, когда вставало солнце.
Бабушка, милая Бабушка, прекрасная электрическая сказка нашего детства…
Когда за горизонтом вспыхивают зарницы, а зигзаги молний прорезают небо, ее имя огненными буквами отпечатывается на моих смеженных веках. В мягкой тишине ночи мне по-прежнему слышится мерное тиканье и жужжание. Она, словно часы-привидение, проходит по длинным коридорам моей памяти, как рой мыслящих пчел, догоняющих призрак ушедшего лета. И иногда на исходе ночи я вдруг чувствую на губах улыбку, которой она нас научила…