О влиянии Дэвида Боуи на судьбы юных созданий

Издательство Иностранка®

Я лесбиян, существо неоднозначное, трудноопределимое, не подлежащее истолкованию и редко упоминаемое. И не внушающее доверия. Те, кто пытается меня охарактеризовать, лейтмотивом повторяют прилагательное «двусмысленный». Некоторые дамы заменяют его на «сомнительный».

Тем хуже для них.

А мне нравится пребывать в полутьме. Или ощущать себя подвешенным в вышине, словно канатоходец над пустотой. Я не желаю прибиваться ни к какому лагерю, предпочитая опасность пограничной зоны. Вроде бы и не одно, и не другое. Если однажды вечером вы столкнетесь со мной в метро или в баре, то обязательно начнете меня разглядывать, впадая в недоумение, а то и в расстройство, и вас начнет мучить вопрос вопросов: это мужчина или женщина?

А ответить на него вы не сможете.

Вы будете всматриваться в меня, подмечая каждую деталь, но мое тело, упрятанное в синий бесформенный дафлкот [2] , не даст вам никаких подсказок. И вы так и останетесь в неведении. И смущении. В любом случае, решение за мной. Захочу ли я уйти с ничейной земли или так на ней и останусь. И если я не захочу, вы никогда не узнаете, кто я.

Если вы решили, что речь идет о фривольном расположении духа, за которым мерещится обещание сексуальных услад и притягательных мерзостей, если такова была ваша реакция, то вы непроходимо глупы, и по этой части – мой скромный опыт тому порукой – мужчины и женщины стоят друг друга. Секс меня особо не интересует, если только он не явился завершением давнего страстного желания. А что меня привлекает, так это игра с предначертанностью, тайна неизвестного, таящего в себе открытие. Хочу сразу прояснить как минимум один момент: пусть я могу иногда выглядеть как женщина, но я не гомосексуалист и никогда не испытывал ни влечения к другому мужчине, ни соблазна обзавестись такого рода опытом; кстати, геи не обращают на меня внимания, потому что принимают за женщину. Зато я счет потерял придуркам, которые липли ко мне, нашептывая на ушко: «Знаешь, у тебя такие красивые глаза». Ничего нет отраднее, чем наблюдать, как они растворяются в собственных слюнях, когда я отвечаю им низким голосом: «А у тебя не очень». Забавно (или грустно) видеть, до какой степени мы ничего не знаем о других, довольствуясь тем, что проецируем на них собственные фантазмы в надежде, что они найдут отклик.

Я стараюсь противостоять этой неизбежности.

У меня обманчивая внешность, я кажусь выше, чем в действительности, благодаря худощавому, почти угловатому телосложению; блондинистый арлекин с вьющимися волосами до плеч – достаточно пары пустяков, чтобы придать мне женственный вид, но я держу все под контролем и пользуюсь этим только тогда, когда сам того хочу; я не подкрашиваю лицо, не накладываю ни тон, ни помаду, не ношу платьев и украшений, я ношу нейтральную одежду: черные брюки и рубашки, мокасины. Я по собственному желанию лавирую, меняя приметы пола: жест, улыбка, манера взглянуть на вас. Мужчина или женщина – обычно это идентифицируют с первого взгляда. Наша половая принадлежность написана у нас на лице.

Это ужасно.

А я в долю секунды решаю, быть мне мужчиной или женщиной, но отказываюсь выбирать между двумя частями самого себя – я по собственной прихоти становлюсь то одним, то другим, и столько времени, сколько мне угодно. Мне повезло: я могу избавиться от шаблонов, которые давят на нас, от нестираемого клейма, могу воспользоваться прелестью сомнения. И очень дорожу этой роскошью.

Помимо внешности и повадок, все решает голос. Возможно, благодаря абсолютному слуху я могу играть голосом, как мне заблагорассудится, добавлять в него немного огня, издавать звуки глоткой, как мужчина, или животом, как большинство женщин. До сегодняшнего дня голос ни разу меня не подводил.

Я мужчина с переменчивой внешностью, и я люблю женщин. Только их. Вопреки тому, что бросила мне Мелани (номер третий или четвертый, зависит от того, как считать), я вовсе не скрытый гомосексуал, она просто ничего

не поняла, я счастливый гетеросексуал. (Интересно, почему всегда легче дать себе определение, отталкиваясь от того, чем вы не являетесь?)

Одна история поможет вам лучше понять, что мне пришлось пережить. Это мое самое давнее воспоминание. Было мне четыре-пять лет. Когда мы гуляли с Леной в парке Бют-Шомон, что случалось не часто, мы держались за руки, потому что она питала необъяснимое отвращение к детским коляскам, и время от времени присаживались на скамейку передохнуть; часто рядом оказывались другие женщины, тоже выгуливающие детей, и им хотелось поболтать. Задача оказывалась не из простых, потому что мать всегда терпеть не могла пустой треп и отвечала на все вопросы односложно, стараясь отвести меня подальше. Женщины смотрели на меня, широко улыбаясь, некоторым даже удавалось погладить меня по щеке, и в конце концов неизменно спрашивали: «Это девочка или мальчик?» Мать оглядывала меня и отвечала: «Пока не знаю».

Я родился под знаком сложностей, от родительницы, которая перекрывала мне кислород. Ну, не всегда. У нее так получалось не нарочно, она тоже очень своеобразная, скажем, жить ей не очень просто. А может, это у меня редкий дар во все вносить неразбериху. Такое вполне возможно, я сам иногда запутываюсь, и, кроме Алекса, все люди, которые со мной сталкиваются, говорят, что им сложно ко мне приноровиться. С Алексом дело другое. У него тоже свои странности, я вам расскажу позже.

Или не стану.

А еще я вам расскажу, какие причудливые обстоятельства привели к тому, что я взялся записывать эту историю, хотя сама по себе она для меня крайне тяжела. Вот увидите, скучно не покажется. Или ничего я вам не скажу, потому что не уверен, что у меня получится, и кое-что я не готов обнародовать. Еще нет.

Я стоял на улице, прислонившись к стене «Макдоналдса». Внутри в зале жара была убийственная (отметим как минус). Я уже готовился сделать заказ, когда почувствовал головокружение, непривычное стеснение в груди и уверился, что сейчас умру на месте. Причиной был не царящий шум, не вскипание крови от солнечного удара в душный полдень, просто, пока я дожидался своей очереди, у меня возникло ощущение, что я старый и изношенный, что мне как минимум девяносто лет и старый козел, в которого я превратился, наблюдает за молодым козлом, который я и есть, с ужасающим осознанием, что моя жизнь от меня ускользает, я просто барахтаюсь на волне событий, увлекающих меня куда-то по своей воле, а сам больше не властен над своей судьбой, и так оно и будет до моего последнего вздоха; я пропустил свою очередь и вышел подышать на свежий воздух.

Прикурил сигарету. Я никогда не был склонен к душевным терзаниям и не размышлял над великими экзистенциальными вопросами; напротив, я терпеть не могу психоанализ и психологию, все это полный вздор. Мне приходилось посещать психиатров, и штатных в коллеже, и других – по их словам, я был сложным ребенком, не подпадающим под обычные категории, – и все они оказывались занудами и извращенками, которые со своими слащавыми улыбочками только и пытались залезть вам в душу, заверяя, что им можно доверять.

Когда я был маленьким, Стелла видела, что со мной что-то не так и в школе проблемы, я все время получал плохие отметки и кучу замечаний – из-за драк на переменах и дисциплины, – и она так донимала Лену, что та сдалась и согласилась, чтобы я сходил к психологу, хотя мать знала, что это пустые хлопоты. И была права, проку от этого не было никакого. Я продолжал гнуть свою линию. Часто дрался, потому что маленькие недоумки дразнили меня педиком, я реагировал, как мог – бодался, бил кулаками, царапался, кусался, но особо крепким я не был, а потому всякий раз получал взбучку. В школьном дворе я всегда оказывался один против кучи, что сильно осложняло жизнь, а сказать, почему дерусь, я не желал, тогда мне еще было немного стыдно, я же видел, что отличаюсь от других мальчиков: когда я оказывался среди них, мне казалось, что я марсианин, я думал, что я ненормальный и это моя вина, но не понимал, в чем причина столь явного несходства. Только Алекс вставал на мою защиту, дрался на моей стороне, так он и стал моим приятелем. Единственным, который у меня когда-либо был. Я продолжал ходить на сеансы к психотерапевтам, эти бабы хотели меня разговорить, но я помалкивал. Я уже понял, что лучше мне не распускать язык, и мог промолчать все сорок пять минут сеанса. Их это бесило. Но если разговаривать с ними, получится, что тебе не удается общаться с другими, с теми, с кем действительно надо разговаривать. Так ведь? А тогда какой смысл? Мне нечего было им сказать. Я бы хотел поговорить с матерью. Но о ней можно писать целый трактат по психологии.