О Вячеславе МенжинскомВоспоминания, очерки, статьи
Шрифт:
Были встречи и на спортивных площадках, где Вячеслав Рудольфович всегда появлялся неожиданно и увлекал своим азартом молодых. «Динамо» было его детищем; Были катки, конный манеж, водные станции, стрельбища; правда, все в миниатюре… Менжинский везде бывал, превозмогая не покидавшие его недуги. Был не зрителем, а требовательным наставником.
Он организовал обучение чекистов военному делу. Мы водили танки первых советских образцов, изучали самолетовождение.
«Учиться и учиться», — требовал Менжинский, и мы учились…
Новое пополнение чекистов уже шло за счет студентов — выпускников вузов.
Публикуется впервые.
М.
Я хочу остановиться на нескольких моментах жизни партийного коллектива ВЧК — ОГПУ в то время, когда в нем работали товарищи Дзержинский и Менжинский. Наш коллектив… насчитывал тогда около двух тысяч коммунистов, это был уникальный, изумительный по своей безграничной преданности партии коллектив, возглавляемый сначала Дзержинским, а после его смерит Менжинским. Наши коммунисты — я в то время был секретарем парторганизации ОГПУ — в большинстве своем были молодые парни. Но они прошли тяжелый жизненный путь. Это были люди, закаленные в боях в период империалистической и гражданской войн. Они были готовы выполнить любое задание партии и с честью его выполнили… Я часто встречался с Вячеславом Рудольфовичем. Это был замечательный партиец. Кроме… качеств большевика — глубокой марксистской образованности, беззаветной преданности делу Ленина, гражданского мужества — мне хотелось бы подчеркнуть гуманизм Вячеслава Рудольфовича Менжинского, как и других руководителей ВЧК и ОГПУ. В то суровое время, когда наша молодая республика была окружена лютыми врагами, когда шла жестокая борьба, казалось, о каком гуманизме можно было говорить? Но гуманизм чекистов был фактом.
При всей беспощадности к врагам товарищи Дзержинский и Менжинский воспитывали наш коллектив чекистов в духе строгого соблюдения советских законов, гуманного отношения к людям. Я помню, как на собрании в Большом театре 17 декабря 1922 года, посвященном пятилетию ВЧК, Феликс Эдмундович, обращаясь к чекистам, сказал: «Кто из вас очерствел, чье сердце не может внимательно относиться к заключенным, уходите из этого учреждения, тут больше, чем где-либо, нужно иметь доброе сердце…»
Старые коммунисты и старые чекисты могли бы рассказать многое о том, как Вячеслав Рудольфович Менжинский инструктировал оперативных работников, направляющихся на обыски и другие операции, как он предупреждал их: «Помните, что мы боремся за человека, что весь смысл революции — ради человека. Поэтому будьте осторожны при обысках, арестах, помните, что есть семьи, есть дети».
Разве это не гуманизм? А разве не высшее проявление гуманизма — борьба Дзержинского и Менжинского с беспризорностью? Многие помнят, как коммуна имени Горького выпустила целый отряд инженеров и других специалистов. Мы им передали знамя, и бывшие правонарушители, от которых в свое время шарахались салопницы и обыватели, целовали Красное знамя Ленина и клялись посвятить жизнь революции.
Еще один момент: Дзержинский и Менжинский воспитали наш коллектив в духе интернационализма. В нашем коллективе были латыши, поляки, немцы и другие. Эти товарищи прославили нашу партию. Мы внаем, какую роль в деле помощи польскому народу сыграли Дзержинский и Менжинский.
Рассказы о Менжинском.
М., 1969, с. 131–134.
И. Г. Эренбург. Художественная командировка
Как-то зимой, раздобыв несколько листов бумаги, я попытался начать тот роман, о котором давно мечтал; написав несколько строк, я порвал лист. Время не благоприятствовало романам. Дело не в холоде и голоде (хотя, признаться, я часто мечтал о куске мяса). Дело даже не в различных заседаниях, на которых мы просиживали дни. Слишком близки и слишком грандиозны была события. Романист не стенографистка, ему нужно опомниться, подумать, отойти на несколько шагов (или на несколько лет) от того, что он хочет описать.
Кажется, в 1920 году в России не было написано на одного романа. То были годы стихов и литературных манифестов. Я думаю сейчас о писателях моего поколения — о Сейфуллиной, Фурманове, Лавреневе, Паустовском, Малышкине, Федине, Бабеле, Тынянове… Они демобилизовывались, выполняли различные задания, кочевали, правили чужие статьи, заседали, читали лекции; за крупные произведения почти все сели позднее.
Роман пережитый, продуманный, но не написанный способен извести. Мне казалось, что стоит мне сесть в каком-нибудь парижском кафе, попросить у официанта кофе, несколько бутербродов, бумагу, и книга будет написана.
Я хотел написать сатирический роман, показать довоенные годы, войну, революцию; но последняя глава была закрыта туманом. Как я ни старался, я не мог себе представить, что делали люди на Западе, пока русские низвергали… проектировали, дрались на десяти фронтах, голодали, болели сыпняком и бредили будущим. Я говорил себе, что круг должен быть завершен и что необходимо взглянуть на послевоенный Париж. (Я много думал о книге. Я думал не только о ней. Моя молодость прошла в Париже; я полюбил этот город, оставил там много друзей. Порой я тосковал по Парижу и не хочу об этом умолчать.)
Однажды я рассказал про это моему давнему другу по подпольной большевистской организации, рассказал не как о реальном пожелании, а скорее, как о мечте, и очень удивился, когда меня вызвали в Наркоминдел и предложили заполнить анкету…
В приемной Наркоминдела бушевала немолодая, но чрезвычайно темпераментная женщина. Она истерзала секретаря наркома, а потом почему-то накинулась на меня: «Они не имеют никакого права! Можете спросить любого адвоката. У меня швейцарский паспорт, я не позволю со мной так обращаться!.. Я не буржуйка, я служила гувернанткой, меня нужно ограждать. Конечно, у меня сбережения в золоте, я не сумасшедшая, чтобы держать бумажки, когда они каждый день падают. Я напишу в Берн, я этого не оставлю…» С трудом я от нее освободился и сел за анкету…
..На вопрос о цели моей поездки за границу я ответил: «Хочу написать роман». Секретарь улыбнулся и заставил меня все переписать. Он продиктовал: «Художественная командировка».
Прошло еще несколько недель, и комендант общежития товарищ Адам сказал, что меня вызывают в ЧК; увидев мое волнение, он добавил: «С главного подъезда — к товарищу Менжинскому».
В. Р. Менжинский был болен и лежал на чересчур короткой кушетке. Я думал, что он начнет меня расспрашивать, не путался ли я с врангелевцами, но он сказал, что видел меня в Париже, спросил, продолжаю ли я писать стихи. Я ответил, что хочу написать сатирический роман. Поскольку разговор зашел о литературе, я поделился с ним сомнениями: печатается слишком много ходульных стихов, а вот Блок замолк… Менжинский иногда улыбался, кивал головой, иногда хмурился.
Вдруг я спохватился: человек занят, да еще плохо себя чувствует, а я затеял дискуссию, как в Доме печати. Менжинский сказал: «Мы-то вас выпустим. А вот что вам скажут французы, не знаю…».
Я получил заграничный паспорт с латвийской визой; такой же паспорт дали моей жене.
Был яркий весенний день. Сугробы оседали, рушились, ползли. Капало с крыш. Звонко кричали мальчишки.
Весна в Москве необычайна: ничего подобного не знают жители благословенного юга; это не смена времен года, а исключительное событие в жизни любого человека; и хотя сегодняшняя Москва мало напоминает ту, по которой я шел в апреле 1921 года, весны те же, одна похожа на другую, и каждая ни на кого и ни на что не похожа. Нужно пережить длиннющую зиму, в декабре, просыпаясь, зажигать свет, мерзнуть, видеть землю, неизменно закутанную в саван, нужно в марте слепнуть от метелей, для того, чтобы по-настоящему оценить оттепель, ледоход, шумное новоселье жизни.