О, юность моя!

Сельвинский Илья Львович

«Васена! Я не такой, как все другие. Я хочу тебя целовать-ласкать».

В пустой зеленой пудренице с фабричной камеей лежала записка:

«Прекрасная Васена! Я весь влюблен тобой, Будь ты моя свинюшка, А я кабанчик твой».

И эти реликвии она хранила! Бедная Васена...

Потом

ему попался альбом с фотографиями. Васена любила сниматься. На этой она в сарафане и с граблями. Тут в городском костюме, с букетом цветов. А вот здесь обнимает жеребеночка.

Васена... Как она его любила! Конечно, он должен был на ней жениться. Женился бы тайно, через год окон­чил гимназию, а, став студентом, жил бы в Саках, — в Симферополь можно ездить только на сессии. Как он до этого не додумался?! Погубил такую девушку... Разбил такое счастье.

В отчаянье он бросился на кровать и замер.

Подушка была без наволочки: Сизовы спали на одних наперниках. Но розовый сатин таил в себе маленькие запахи: может быть, так пахли Васенины волосы... Может быть, здесь остыл пар от ее дыхания?

Леська вскочил и тут же написал покаянное письмо Шокареву. Он просил его срочно приехать: ему так ну­жен друг.

И Шокарев приехал. Автомобиль вишневого цвета остановился у ворот Сизовых. Сбежалась вся деревня. Леська выскочил на крыльцо и так бросился на Шокарева, точно хотел с ним бороться.

— Володя, погости у меня. Я совершенно измучился.

Шокарев удивленно поглядел на Елисея, потом кротко сказал:

— Хорошо.

Шофер вынес из автомобиля всякой всячины. Между прочим две бутылки вина в плетеных одежках и ящик «дюшес» — так называлась знаменитая крымская груша. Когда шофер вернулся к машине, подле нее стоял уже высокий городовой и записывал номер.

— Чей автомобиль? — спросил городовой.

— Евпаторийского миллионера Шокарева Ивана Семеныча, — гордо отрапортовал шофер.

Городовой почтительно козырнул и набросился на толпу:

— Ну, чего рот разинули? Автомобиля не видели? Ступайте прочь! Ну! Я кому сказал!

Узнав, что в гостях у Бредихина сын знаменитого Шо­карева, дядя Василь зарезал гуся, но мог бы зарезать и жеребенка, если бы Володя был татарином: запах чужо­го богатства не мог не одурить такого скрягу, как старик Сизов.

Леська уложил Володю на кровать, и, стоя над ним с грушей в руке, раскрывал перед другом тайну своей любви к Васене.

— Ты только сравни, Володя, эту гравюру с этой фо­тографией.

— Поразительное сходство.

— Нет, ты серьезно? А может быть, это только мне так кажется?

— Абсолютно серьезно. Однако что же тут удиви­тельного? Венеру создали, мне думается, по воображе­нию: богиня настолько идеальна, что не должна иметь двойников. Но Ева задумана как земная женщина, и та­кую, как она, можно найти.

— Ты прав, Шокарев: можно, но трудно, ох, как трудно! А я нашел. Нашел и упустил. Почему мне так не везет с женщинами, а? Ну скажи. Может быть, со сторо­ны виднее. Что во мне такого демонического?

— Ничего демонического в тебе нет, чудак ты эта­кий. Просто ты еще молод и не умеешь обращаться с де­вушками.

— А ты умеешь?

— Нет.

Леська вонзился зубами в грушу, не отрывая глаз от Шокарева.

— Почему ты не женишься?

—

Потому что не могу влюбиться.

— А почему не можешь?

— Потому что, если девушка отвечает мне взаимно­стью, меня одолевает мысль, будто ей нужны мои мил­лионы.

— Володя! — жарко воскликнул вдруг Леська. — Же­нись на Мусе Волковой! Она такая несчастная...

— Ну, знаешь ли, это уже слишком. Любовь не фи­лантропия.

— А почему великий Мечников женился на своей ча­хоточной ученице только потому, что она была несчаст­ной?

— Вот и спроси у Мечникова.

Они рассмеялись.

— А ты помнишь, Володя, вопрос Муси: в чем мы ви­дим смысл жизни?

— Помню.

— А ведь ты тогда не ответил. Отшутился.

— Как тебе сказать... Я считаю, что жизнь лишена всякого смысла. Люди рождаются не для чего-либо. Это не оловянные солдатики. Рождаются они потому, что их родили, — вот и все. А мы сами напридумываем всякие-разные смыслы и носимся с этой пустой мистикой, как дурак с писаной торбой.

— Эх, Володя, Володя... Зачем ты так себя обед­няешь? Ведь ты же чудесный человек! Где-то у Герцена я прочитал такую мысль: «В конце концов в каждом че­ловеке доходишь до его горизонта». Согласен. Но не могу согласиться с тем убогим горизонтом, которым ты почему-то щеголяешь, хотя ты абсолютно не циник. Ты оказался способным хлопотать за моего Андрона, хотя он хотел реквизировать твою шхуну. Больше того: ты поднялся до такой нравственной высоты, что подарил Евпатории целый пароход с пшеницей. Не знаю, кто бы из наших толстосумов пошел на этот шаг. Значит, как личность ты явление незаурядное. Но... тебя душат твои миллионы! — кричал Леська, размахивая недоеденной грушей. — Твои миллионы сделали тебя совершенно не­способным к труду. Они внушили тебе, что на тебя всю жизнь будут работать другие. А по какому праву? Ты задумывался когда-нибудь над этим? Твой отец всеми правдами и неправдами наковал состояние. Из него жали соки, а потом он и сам стал выжимать соки. Но у него хоть молодость была. А у тебя? Разве у тебя есть моло­дость? Только и дела, что шкуру свою спасать.

— Легче, легче, Елисей. Ты что-то уж очень.

— Ничего не очень. Скажи мне, что ты в жизни лю­бишь? Науку, искусство, женщин, вино? Деньги, нако­нец? Ничуть не бывало. Ты ко всему равнодушен. Как можно так жить?

Вошел хозяин.

— Елисей! Тебя какая-то образина требует.

Елисей вышел на крыльцо. Там стоял оборвыш, до глаз обросший черной шерстью.

— Авелла, — сказал он тихо.

— Паспорт есть?

— Есть.

— Новый?

— Новый. Крестьянин Владимирской губернии. Ма­твеев Иван Саввич.

— Пошли бриться.

Елисей ввел его в свою комнату.

— Знакомьтесь: Шокарев — Матвеев.

— Очень приятно, — сказал Шокарев.

— Взаимно, — сказал Матвеев.

Елисей налил из термоса в чашку горячей воды, до­стал свой бритвенный прибор и круглое ручное зеркаль­це. (Он не хотел, чтобы в зеркале Васены отражалось чье-то чужое лицо: зеркало было полно призраков Васе­ны, он дорожил ими и боялся, что их сдует.)

Хозяин пригласил гостей завтракать. На столе — домашняя жареная колбаса кольчиком, селедка с маслина­ми и луком, горячий картофель. Шокарев принес бутылку вина, одетую в соломку.