О, юность моя!

Сельвинский Илья Львович

— Так-таки возвращает? — засмеялся Елисей.

— Ах, да. Я и забыл, что ты абсолютно не лирик.

— Володя, а почему ты в Симферополе?

— Не знаю. В Евпатории так жутко! Это же город на отлете, слепая кишка. И вообще там никого нет.

— А кто же у тебя в Симферополе?

— Во-первых, ты, а во-вторых, Театр миниатюр. Кстати, там сегодня Ателье мод демонстрирует одежды. Пойдем? Среди манекенщиц — Муся Волкова.

— Ну что ж. Пойдем.

— Время у нас еще есть. Зашли в «Чашку чая»?

— У меня нет

мелочи.

— Ерунда, разменяю, — засмеялся Шокарев.

Было пять часов. Володя заказал чай с красным ви­ном, а Елисей стакан горячего молока.

— А где Иван Семеныч? Тоже здесь?

— Нет, папа в Генуе.

— Опять в Генуе?

— Конечно.

— С Мирэллой?

— С Мирэллой.

— И с пшеницей?

— Само собой.

— А ты как же?

— Теперь он мне уже не доверяет.

— А разве ты снова поступил бы сейчас, как с «Синеусом»?

— По всей вероятности...

— Молодец, Володя. Уважаю. Но почему ты не по­ехал с отцом в Италию?

— А кто станет следить за имением? Мало ли что мо­жет случиться? Генерал Слащев потеснил красных с Юшуньских позиций. Если помнишь, Наполеон даже по­сле Эльбы, больной, надорванный, без войска, сумел прорваться к самому Парижу.

— Неужели ты серьезно ставишь знак равенства ме­жду Слащевым и Наполеоном?

— Нет, конечно, но история повторяется.

— Это и Маркс признавал, но он при этом добавлял: «...первый раз она трагедия, а во второй — фарс».

Шокарев засмеялся:

— Пускай фарс, только бы повторилась.

***

Ателье мод демонстрировало туалеты на эстраде ма­ленького, но очень уютного театра. Зрительный зал бли­стал офицерскими и генеральскими погонами. В ложе си­дел тот самый полковник из контрразведки, которого Ели­сей впервые увидел в цирке. Рядом с ним — красавица Женя, и по тому, как рассеянно она играла его перчат­кой, стало ясно, что их отношения давно наладились.

— Мадемуазель Наталья Анненкова! — объявил ру­пор. — Платье и жакет пье-де-паон нежно-голубой шер­сти!

На эстраду выпорхнула упитанная блондинка, раз­вязно прошлась туда и обратно, повернулась вокруг своей оси, снова прошлась и под аплодисменты ушла за ку­лисы.

— Мадемуазель Людмила Залесская! Блё-де-шин. Послеобеденное платье из синего шантунга.

Вышла девушка с челкой, стремительно пронеслась через сцену, пикантно постукивая каблучками, затем вер­нулась, покружилась и так же быстро исчезла, как и воз­никла.

Аплодисменты.

— Мадемуазель Мария Волкова! Облегающее ве­чернее платье из бледно-абрикосового крепдешина.

По сцене плавно заструилась шелком Муся, одухо­творенная и прелестная.

Шокарев схватил Елисея за руку:

— До чего хороша!

Зал разразился овацией.

— Это называется: «Розовый ибис»! — зазвучал голос из рупора.

— Это называется «Пир во время чумы»! — ответил ему голос с галерки.

Полковник

из контрразведки вскочил и, грозя очами, стал было искать реплику по всем рядам, но Женя, схватив своего кавалера за руку повыше локтя, властно усадила его в кресло.

Нозая овация проводила Мусю за сцену.

Затем снова появились блондинка и челочка. Одна в платье из коричневого креп-жоржета (такой же шарф), другая в костюме из серой фланели, отделанной черным шнуром, но публика встречала их вялыми хлопками: она ждала Мусю.

— Мадемуазель Мария Волкова!

Имя это сразу же было встречено аплодисментами.

— Дам-бланш! Платье и манто из белого шелкового габардина, отделанного белой норкой.

— Чепуха! — громко сказала Женя. — Где сейчас найдешь белую норку?

В публике засмеялись. Женя отвесила залу легкий по­клон. Но все глаза снова устремились на Мусю.

— Никогда не думал, что она так красива... — взвол­нованно сказал Шокарев.

— Платье делает с женщинами чудеса, — ответил Бредихин.

— Еще бы! — вмешался чей-то хрипловатый бари­тон. — Единственное, чем женщины могут служить богу, — это одеваться.

Елисей оглянулся: за ним сидел Тугендхольд.

— Яков Алексаныч?!

— А! И вы здесь?

— Как это все красиво! Теперь вы, наверное, отказы­ваетесь от своего афоризма?

— Какого?

— «Вкуса не существует».

— Почему же отказываюсь? Наоборот. Для японца белый цвет — означает траур, а негры найдут все эти на­ряды абсолютно бесцветными.

В третий раз прошли Залесская и Анненкова. Опять появилась Волкова: дневной ансамбль — платье белое по­лотняное с вышитой красной розой, манто шерстяное, огненно-красное.

— Ну, с этим даже негры согласятся, — сказал Ели­сей, обернувшись к Тугендхольду.

И снова Мария Волкова: теперь она в подвенечном платье. Корсаж сидел на ней как кираса, а низ был со­бран из белых маленьких оборок органди. Фата охваты­вала девушку, словно ветерок, флердоранж воронкой увенчивал ее милую головку. Она подошла к самой рампе и глядела в зрительный зал, чуть-чуть приподняв брови. Публика неистовствовала. На сцену бросали цветы, пер­стни, бумажники, набитые николаевскими и донскими деньгами. Муся не обращала на все это никакого внима­ния: она глядела в сверкающую черноту и явно кого-то искала.

— Сознайся, Володя: разве она недостойна руки мил­лионера?

Шокарев ничего не ответил.

По окончании сеанса Володя и Елисей пошли за ку­лисы и с трудом протолкались к уборной Марии Волко­вой. Но Муся переодевалась и не впустила их. Леська крикнул ей сквозь дверь, что они будут ждать ее на улице.

— Хорошо! — отозвалась она счастливым голосом.

Минут через двадцать Волкова вышла к ним в своем будничном костюме.

— Какие вы умники, что пришли.

Она встала между ними, взяла обоих под руки и по­вела их по Дворянской вниз.