О, юность моя!

Сельвинский Илья Львович

Мать и дочь завтракали медленно и лениво, потому что вчера плотно поужинали. Никакой беседы между ними не велось, ибо они друг с другом были во всем со­гласны.

Но вот вбежала Гульнара:

— Мама! Князь Андрей убит!

— Не может быть? — всплеснула руками Айшэ-ханум: — Где?

— Под Аустерлицем.

Гульнара снова исчезла. Она впервые читала «Войну и мир» и аккуратно сообщала матери обо всех больших и малых событиях толстовской эпопеи.

— Почему ты не заставишь ее завтракать? Головка остынет, — сказала Розия.

— Ты права, дорогая.

Позови ее.

Розия быстро встала и вышла из комнаты. Розие сем­надцать лет. У нее девичий торс и женские бедра. И хотя такое сложение нельзя признать классическим, но эта пикантная особенность всем необычайно нравилась. Во всяком случае, Розия слыла красавицей.

Вот она приводит Гульнару.

Гульнаре четырнадцать лет. Она еще совсем ребенок. Но при взгляде на нее уже ясно, в какую страшную силу выльется ее детская миловидность. В Крыму два типа та­тар: одни — степняки, скуластые и узкоглазые, прямые потомки Золотой Орды. Но приморские, расселенные ме­жду Судаком и Евпаторией, — явные правнуки генуэзцев и венецианцев, в разное время владевших побережьем. Булатовы происходили от них. Гульнара на первый взгляд типичная итальянка. Но все же что-то азиатское, степное, дикое неуловимо играло в ее лице. Синие рес­ницы, синяя челка, синие косы, жаркие глаза с хищными кровяными затеками — и в то же время короткий, как бы подточенный снизу носик, сладостная улыбка, которая вот-вот позовет на край света...

— Мамуха, я ошиблась! Князь Андрей не убит, а только ранен. Я перелистала много страниц и снова на­шла его. Он разговаривает с Наташей Ростовой. Значит, не убит.

— Ну слава богу! — говорит Айшэ-ханым.

Гульнара быстро оглядела стол.

— А где же креветки?

— Какие креветки?

— Ну, те, которые мне приносит Леська.

Оказывается, тайна Леськиных выходов в море объ­яснялась вовсе не стремлением привезти бабушке кра­бов и мидий для обеда. Леська вставал ни свет ни заря, вытаскивал сачком черно-зеленую морскую камку, в ко­торой запутывались эти рачки, варил их в соленой воде и стремглав мчался к девочке с горячим газетным «фун­тиком», издающим чудесный запах: надо было угадать время и попасть к самому завтраку. Но сегодня Леська почему-то запаздывал.

— Кстати, об этих Бредихиных, — начала Айшэ-ханым. — Не знаю, просто не знаю, что с ними делать!

Она приложила пальцы к вискам, точно одно упоми­нание о них вызывало головную боль.

— А зачем надо с ними что-нибудь делать? — неосто­рожно отозвалась Гульнара.

— Надо! — резко заявила Розия. — Ты ничего не по­нимаешь! Из-за этой хаты богатые люди не хотят жить на нашей даче, и мы должны брать за кабинки меньше, чем могли бы.

— На такие кабинки богачи не польстятся: они жи­вут в «Дюльбере».

— Глупая! Что ты понимаешь? «Дюльбер» — гости­ница. Какая там зелень?

— Люди едут в Евпаторию не ради зелени, а ради пляжа. А кто хочет зелени, пускай едет в Мисхор! за­пальчиво возразила Гульнара.

— Девочки, не шумите... — с болезненной ноткой сказала мать. — Бог с ними, с богачами. Я просто

не могу видеть, просто в и д е т ь не могу эту халупу рядом с нашей прекрасной виллой. Ну, за что это нам? Все смеются. Неужели в Крыму не найдется власти на этого ужасного старика?

— Но почему ужасного?

— Потому что ужасного! — с апломбом ответила Розия.

— И ничего не ужасного. Он очень милый ста­рик.

— Что значит «милый старик»?

— Да, да, милый. Он хороший, он честный.

— Подумаешь, честный! Все честные!

Но Гульнара уже выскочила из-за стола и понеслась к злополучной хибарке.

— Авелла! — послышался чей-то призыв.

Гульнара остановилась: у ворот стояли Володя Шо­карев и Сима Гринбах.

— Леська дома?

— Не знаю. Кажется, нет.

Юноши подошли ближе.

— Вот какое дело, — сказал Гринбах. — Леська вче­ра в классе не был, а есть новость.

— Какая?

— Бал в женской гимназии.

— Ну? А младших пустят?

— Не думаю, — улыбнулся Гринбах. — Только с ше­стого класса. Как всегда. Позвольте вам представить моего друга: Володя — Красное Солнышко, он же Шо­карев, сын богатых, но честных родителей.

— Очень приятно.

— А теперь он познакомит меня с вами.

Этот пошлый прием уличных донжуанов показался Гульнаре необычайно остроумным. Она засмеялась и уже весело поглядела на Гринбаха.

У Шокарева в руках отливал багряным глянцем фут­ляр зернистой кожи.

— Что это у вас? — спросила Гульнара.

— Корнет-а-пистон. Труба такая. Перед балом дадут концерт, так вот Леське поручили сыграть песню Леля.

— Кого-кого?

— Леля.

— Это из «Снегурочки» Римского-Корсакова, — ска­зал Гринбах. — Знаете? «Туча со громом сговаривалась». Я ему и ноты принес.

— Ну, давайте сюда. Передам.

Гульнара поднесла к губам корнет и, раздув щеки, сильно дунула в мундштук. Труба хрюкнула поросенком. Все засмеялись.

— Это мой инструмент. Собственный, — сообщил Шокарев.

— Собственный? Значит, вы играете? Почему ж то­гда Леська, а не вы приглашены на концерт?

Шокарев смутился еще больше:

— Потому что Леська играет хорошо, а я плохо.

— А с какой стати Шокареву играть хорошо? — засмеялся Гринбах.— У его отца пятнадцать мил­лионов.

— Ну и что же из этого?

— А то, что он все делает плохо, потому что ему не к чему псе делать хорошо, как нам, грешным.

— Самсон, перестань... — досадливо проворчал Шо­карев. — Ты ведь знаешь, что это не так.

— Так, так! — чуть ли не закричал Гринбах. — Он очень способный парень, но ему не надо думать о том, кем он будет. Он все уже сделал, родившись сыном Шо­карева, а не, допустим, Гринбаха или Бредихина.

— А я ведь догадалась родиться дочерью Булатова, и все-таки мне этого мало: я хочу быть знаменитой пе­вицей.

— Браво! — зааплодировал Гринбах. — Вот, Володька, бери пример.

В лазоревом тумане возник силуэт человека, гребу­щего стоя.

— Елисей приехал!

Гульнара бросилась навстречу: