Оазис человечности 7280/1. Воспоминания немецкого военнопленного
Шрифт:
Мы трое можем теперь заняться своими обычными делами, а Дмитрий пусть возвращается в лагерь. Мы вернемся, как всегда, со сменой, поездом. И еще я надеюсь, что мне теперь удастся повидать Нину — если у нее сегодня тоже утренняя смена.
Только я подошел к энергодиспетчерской и подал условный знак, как дверь распахнулась, и — как всегда, не прошло и минуты, как мы с Ниной уже целуемся в укромном углу за шкафами и клянемся друг другу в любви. А Нелли тем временем запирает дверь — на всякий случай, чтобы не вошел неожиданно кто-нибудь посторонний, — и готовит чай…
Оказывается, на днях они покинут это помещение — здесь будут заменять все электрооборудование — и пока не знают, где будут работать, другого такого помещения на станции нет. Может быть, в заводоуправлении? А как же нам встречаться? «Витенька, мой любимый, — шепчет Нина, — ты ведь говорил, что у тебя пропуск, ты можешь ходить без охраны? А мой домик — совсем недалеко от грузовых ворот, это на другой стороне. Если тебе можно выйти через них, то там уже совсем близко…»
Ну, это пустые мечты. Никого там просто так не пропустят, пленного тем более. Уж лучше выйти через проходную, но ведь оттуда — час ходьбы. А ведь на моей одежде написано, кто я. Нет, это невозможно. И вдруг мне приходит в голову — шофер Дмитрий, вот кто может нам помочь! А пока я рассказываю Нине и Нелли, как ко мне приставал повар (и Нина возмущается, прямо как Макс, вот только не грозится прибить повара), и про аварию с человеческими жертвами в мартеновском цеху.
«Витька! — откликнулась Нина очень серьезным тоном. — Никакой аварии на заводе не было!» Я стал рассказывать, что там случилось и что я видел собственными глазами. «Витька, — строго перебила меня Нина, — запомни, пожалуйста: не было на заводе никаких несчастных случаев. И никогда не будет!»
Нелли заметила мое недоумение и объяснила, что в Советском Союзе «не бывает» таких аварий на производстве. Этого никто не должен видеть, об этом вообще нельзя говорить. А если кто-то о чем-то знает и об этом болтает, то ему живо «разъяснят», что он разносит подлую клевету, распространяемую врагами, чтобы навредить советскому народу… Я, конечно, все понял. Удивительно, почему же нам, военнопленным, всего этого не внушили. Может быть, там думают, что раз пленные не общаются с внешним миром, то и не могут причинить такого рода вреда коммунизму? «Давайте о чем-нибудь повеселее!» — предложила Нина и спросила про фотографию, которую послала мне на день рождения. И я достал карманное зеркальце и показал ей, как прикрепил к нему письмо и фотографию, чтобы они всегда были со мной.
Скоро обеденный перерыв. Нина и Нелли достали принесенную с собой еду, заварили свежий чай. Настойчиво зовут меня принять участие, а доводы, что я могу ведь получить свой обеденный суп в цеху, их не убеждают. Ну хорошо, обедаем вместе, ведь так я могу подольше пробыть с Ниной.
И только мы покончили с едой, как за дверью — чьи-то шаги. Скорей в шкаф, в тот, где чуть больше места и легче дышать. Нелли открыла дверь — это пришел инженер, проверяющий расход энергии по цехам. Ведь пока в мартеновском цеху в работе не все печи и продолжается разделка застывшего металла, расход энергии там уменьшился. Как это отражается на подаче энергии другим цехам?
Пришедший проверил записи в книгах, которые заносят Нелли и Нина, считывая их с приборов. Выпил с ними чаю и ушел. Нина ужасно расстроена тем, что я опять просидел в железном шкафу целых полчаса, и вознаграждает меня нежными объятиями. Ужасно не хочется сегодня уходить от Нины, но надо обойти цеха. Последний поцелуй, privet — и я пошел.
Сначала — здесь же, на электростанцию. Встретился с Сашей, заместителем Михаила Михайловича. Здесь никаких замечаний, наши пленные работают нормально. И ни слова об аварии в мартеновском… Теперь в силикатный, к Петру Ивановичу. Его секретарь Елена прямо-таки сияет, что это с ней? Получила прибавку к зарплате или спецпаек? Нет, просто рада, что Петр Иванович сегодня весь день в добром настроении. И меня он приветствует весело, пожимает руку. «Что там у тебя, Витька? Может, мы недоплатили лагерю? Ничего, заходи, выпьешь со мной водки!» Я осторожно, чтобы не испортить настроение, объяснил, что мы приходили, чтобы разобраться, что у них в цеху было не так с военнопленными, но не смогли его, Петра Ивановича, дождаться…
«Эх, Witka, Maltschik, — отмахивается начальник цеха, — ну их всех, Tschorts nymif Или сюда, выпьем!» И я пью с ним. Закусываем хлебом с салом. Хорошо, что я уже поел у Нины, что водка теперь — не на пустой желудок. После третьей стопки мне, наконец, удается убедить Петра, что мне вообще не разрешается пить водку, я же пленный!
«Верно! — Петр кивает. — Ты мне присылаешь все время хороших парней, эти Niemzy выполняют нормы, и все у нас в порядке. А помнишь то дело с рукавицами? Иди и скажи вашему коменданту, что он молодец! И рабочих мне присылают хороших». Петр в который раз это повторяет, а я не пойму, с чего это он сегодня такой веселый. Одно ясно — он захмелел, и верная Елена уже несет крепкий кофе. А он продолжает: «Witka, ступай в лагерь, скажи вашему коменданту, что у меня хорошие рабочие…» И отпускает меня: в приемной его уже ждут двое, и сразу видно, что они тоже в отличном настроении.
Так и не узнав, чему они все радуются, я ушел. Надо зайти еще в мартеновский цех. Там на месте Володя, он сразу сказал, что пленные рабочие — молодцы. Вот, сумели наладить два мощных вилочных подъемника, разбор завала идет теперь быстрее.
Вижу, что работают не только заводские — здесь целая рота русских солдат. Но все равно, выглядит участок аварии так, как будто груда затекшего железа не уменьшается. А тем временем уже подоспела вторая смена. И, переговорив с бригадиром, я отправился на станцию — к поезду в лагерь.
Из-за аварии в мартеновском цеху и всех волнений я ведь так и не явился к Марии Петровне. И вот теперь, вернувшись в лагерь, сразу направился в больницу. Там только санитар, который был при перевязке. Он сменил мне повязку, старая уже пропиталась какой-то гадостью. Что еще велела Мария Петровна? Держать ногу повыше, но это возможно, ведь только когда лежишь. Санитар сказал, что она будет здесь часов в восемь вечера и я могу зайти еще раз.
Пришел. Мария Петровна прочла в журнале, что перевязку мне уже сделали, но пожелала осмотреть ногу сама. Сняла повязку, качает головой: «Что я могу поделать, если ноге нужен покой, а она у тебя все время нагружена!» И правда, не в порядке не только шрам, все вокруг тоже опухло.
Ватными тампонами выдавила она гной из раны, промыла ее ужасно жгучим раствором, снова наложила повязку с мазью. И так крепко забинтовала всю голень, что получилось — нога затянута как в краге.
«А теперь, — сказала она строго, — снимай рубашку, я посмотрю, как там у тебя с плевритом». Сначала ощупала всю спину, потом простучала в разных местах, прикладывала трубку к спине и слушала; как работает сердце, кажется, тоже слушала. «Одевайся! — говорит. — На работу завтра не пойдешь. До четырех часов останешься, как миленький, в постели. А после этого явишься ко мне». И ушла.
И опять у меня вертятся в голове какие-то странные мысли. Вся эта забота, это прямо-таки личное участие — для какого-то военнопленного? Но это же не нормально, этого просто не может быть. Я же знаю, насколько тяжело должен быть болен пленный, чтобы получить здесь освобождение от работы хотя бы на два-три дня. Когда я лежал в лазарете, мы уже однажды говорили с Максом о Марии Петровне. Верно, когда она со мной говорит, наши взгляды встречаются. Да, она привлекательная женщина с большими темными глазами и вьющимися черными волосами, стянутыми в большой узел. Ей тридцать с лишним, может быть, даже сорок лет. С тех пор как я знаком с Ниной, я больше знаю о любви; если бы Нины не было, то мог бы себе представить, что обнимаю Марию Петровну…