Оазис человечности 7280/1. Воспоминания немецкого военнопленного
Шрифт:
Когда мы приехали в лагерь, Владимир Степанович отвел меня к коменданту Максу Зоукопу. Тот, конечно, уже обо всем знает. Владимир Степанович оставил нас вдвоем и, прощаясь, бросил Максу: «Получи его обратно и подумай, как с ним быть дальше».
«А я что? — ворчит Зоукоп. — Парень вел себя хорошо, много чего делал, когда другие уже спали. Что же мне с тобой делать, Вилли?» — это он уже мне. Рассказываю и ему честно всю историю; он ведь меня давно знает, еще с шахты в Макеевке и с наших там концертов. Ну а что ему этот рассказ? Не про то, наверное, думают они с начальником лагеря.
«Прежде всего, — решает Зоукоп, — надо, чтобы спектакль на празднике Первого мая сыграли как надо. Осталось, слава Богу, всего три дня. Пока побудешь в лагере, поможешь с подготовкой Манфреду, а там посмотрим!»
Можно идти к себе в комнату. Только теперь я замечаю, что первая смена уже вернулась с завода. Ничего себе, сколько
Мой друг Макс уже слышал, что какого-то пленного увезли в НКВД. И кто-то сказал ему, что видел точно — взяли меня. «Ну, мой мальчик, как же я рад! Значит, это был все-таки кто-то другой», — говорит Макс с облегчением, видя меня лежащим на своей кровати. «Да нет, Макс, не другой. Это я был…» И сразу в комнате воцаряется полная тишина — все напряженно вслушиваются. А когда я заканчиваю рассказ, раздаются возгласы: «Ох, и повезло же тебе! Что бы мы делали без Владимира Степановича… Ну, ты и скажешь, Вилли!» А Макс Шик хмуро говорит, что надо ему лучше за мной следить, и ложится вздремнуть до ужина.
Я тоже закрываю глаза, но мне не заснуть. Что же будет с Лидией? У нее ведь нет здесь такого Владимира Степановича. И в который раз горько осознаю: я пленный! Не могу ни во что вмешаться, не могу помочь, когда с другим поступают несправедливо. Только бы все обошлось у Лидии! Владимир Степанович сказал, когда ехали оттуда в лагерь, что, может быть, и обойдется.
«Если она докажет, что работает, что ее тетка на самом деле живет здесь поблизости, то ничего страшного с ней не будет. И еще хорошо, что у НКВД сейчас дел по горло — на днях Первое мая, и не до того им, чтобы с ней долго возиться». Очень надеюсь, что он не ошибся. Я давно не молился, сегодня непременно помолюсь, буду просить Бога, чтобы простер свою длань над Лидией, и благодарить Его за нашего Владимира Степановича.
История с моим арестом и НКВД облетела лагерь со скоростью ветра и украсилась всего за час-другой устрашающими подробностями. В каких я сидел ужасных подвалах и тому подобное. А репетиция прошла у нас в этот вечер замечательно. Манфред даже беспокоился: «Рано еще, чтобы так хорошо!» Одним словом, получается у нас настоящая оперетта.
И вот наступило Первое мая, праздник трудящихся, самый главный в Советском Союзе. Военнопленные сегодня тоже в цехах не работают — только в дежурных и аварийных службах. Стоит хорошая солнечная погода. Перед обедом — общий сбор на плацу, представитель из «Антифа» держит речь о Первом мая. Владимир Степанович и все офицеры тоже присутствуют. Он тоже выступает и говорит, что Первое мая — такой день, когда трудящимся надо сказать спасибо за их труд и достижения, потому что социализм можно построить только трудом и старанием. И за наш труд на заводе и в лагере, а также — не в последнюю очередь — за хорошую дисциплину он нас всех благодарит. Уже четыре года как кончилась война, и можно надеяться, что скоро нас отпустят в Германию. «Skoro domoj!» — заканчивает он под аплодисменты.
Наш комендант Макс Зоукоп тоже обязан держать речь, разумеется — читать по бумаге, потому что она должна быть разрешена политруком. Он и повторяет почти то, что говорил Владимир Степанович, только насчет skoro domoj у него свое мнение, и на эту тему он не высказывается.
На солнышке хорошо, и после митинга — так, кажется, это называется? — почти никто не уходит. Но ко времени обеда плац все же пустеет. На кухне — большой плакат, объявление: после обеда будет сладкий пирог и пудинг, все в честь Первого мая. А у нас в пять часов первое представление, в восемь вечера — второе. Почти как в настоящем театре, только без билетов и платы артистам…
После вечернего представления нас угощают на кухне второй порцией пирога и кофе. С нами политрук и еще несколько офицеров. А кофе настоящий, и это приводит в восторг Макса и других моих старших товарищей. Я-то в этом не разбираюсь.
Кончился праздник, но комендант меня из лагеря не отпускает. Советует заняться чем-нибудь полезным в слесарной мастерской или в столярке.
Из письма родителям и брату 2 мая 1949 г.
…Вот и прошел праздник трудящихся. Для нас это были два замечательных дня. Кухня нас порадовала (даже пудинг!), а у «театральной бригады» было дел по горло. Мы гордимся тем, что помогли нашим товарищам хорошо отдохнуть и доставили им удовольствие…
Скоро полночь, кроме меня и Макса все в нашей комнате спят, а радио тихо наигрывает танцевальную музыку, наша трансляция настроена на Лейпциг… Погода стоит чудесная, ночи уже теплые. Когда мы с Максом прогуливаемся вечером среди деревьев или сидим у фонтана, я вспоминаю вас. А звезды на небе указывают нам путь домой. Может быть, вы на них тоже смотрите, и там в вышине соединяются наши взгляды…
Я заканчиваю в надежде вскоре предстать пред вами «in natura»…
После того как я побывал в НКВД, ко мне нередко обращаются с вопросами наши пленные, с которыми я раньше не был знаком. Всех их беспокоит одно и то же: что будет, если застанут с подругой. И я отвечаю всем одинаково, повторяю, как это было. В подробности не вдаюсь, ведь кого-то из спрашивающих могли и подослать, чтобы еще что-то разузнать обо мне.
А сегодня встретил Густава, того самого охранника, с которого все и началось. Оказывается, он и сам искал меня. «Поверь мне, Вилли, — говорит, — я же хорошо знаю, что вы о нас думаете. Даю тебе честное слово: я был так же ошарашен, как и ты, когда солдаты появились в ту минуту, как эта девушка побежала нам навстречу. Поверь мне!» — повторяет Густав. Трудно поверить, но ведь лучше не думать о человеке плохо. Кажется, я начинаю верить. И тут происходит совершенно невероятное: Густав протягивает мне сверток. Там густо исписанный листок бумаги, 20 рублей, яблоки, кусок пирога, конфеты и две плитки шоколада! Одну я тут же отдаю Густаву.
«Эта женщина, — рассказывает охранник, — приходила сюда. Сказала, что едет обратно в Киев, и вот передала это для тебя с сердечным приветом. Патрулей на этот раз не было видно, но она все равно очень торопилась…»
Значит, боялась, что опять поймают. Я пошел в нашу комнату и стал читать письмо от Лидии. У нее очень четкий почерк, буквы прямо как напечатаны. Привожу его здесь по памяти.
Дорогой мой Витька,
долго я тебя искала, а когда наконец нашла, нас арестовали и не было возможности хоть немного поговорить, поэтому я и пишу тебе это письмо. Лучше бы все это рассказать, мы ведь ни разу даже не обнялись. После того как я получила письмо от Тамары Петровны — ты знаешь, это женщина, с которой ты работал на шахте «Красная звезда», — я захотела тебя увидеть. Я была так рада, когда Тамара написала, что с тобой все хорошо, что в лагере ты играешь в театре и что ты хороший парень. И вот я договорилась с Тамарой и поехала в Про-виданку в надежде повидать тебя. Ты не представляешь себе мое огорчение, когда Тамара узнала от Александра, с которым ты вместе работал, что тебя отправили в другой лагерь. Целую неделю я прожила у Тамары в их рабочем лагере, пока однажды она не узнала и не рассказала мне, что ваш эшелон ушел в Мариуполь. Это сказал ей Александр, а уехали вы оттуда в Германию или нет, этого он не знал. Я вернулась в Киев, и вот несколько дней назад приехала поездом через Одессу в Мариуполь, долго была в дороге. А здесь стала спрашивать на стройках, где работают пленные, не знает ли кто молодого рыжего немца, который выступает в театре. И мне повезло, что я встретила человека, который знает тебя и сказал тебе обо мне. Об остальном ты сам знаешь, только не знаешь, как я выбралась из милицейской комендатуры.
После долгого допроса меня заперли вместе с часовым в каком-то кабинете, и, если мне нужно было выйти в уборную, он шел туда со мной. Вечером мне принесли кружку чая и немого хлеба. Тогда я стала часто ходить в уборную, пока часовому не надоело ходить туда со мной все время. На это я и надеялась. И я выбралась через окошко в уборной в какой-то двор, никто меня не заметил, и побежала к родственнице, это совсем недалеко от металлургического завода. Я очень надеюсь, что у тебя не было из-за меня неприятностей, что ты здоров и скоро сможешь ехать в Германию. Как бы я хотела побыть с тобой подольше, но бесчеловечные законы против нас.
Обнимаю тебя и целую на прощанье, помни обо мне, несмотря ни на что! У тебя есть мой адрес, напиши мне, пожалуйста, когда будешь уже в Германии. Я тебя вспоминаю!
Слава Богу, Лидия на свободе. Но надолго ли? Не станут ли копать против нее, когда вернется в Киев? Хоть я и не виноват в том, что случилось, я боюсь за нее. Ее же могут отправить в лагеря. Или будут держать в тюрьме и обращаться так, как тогда со мной в Киеве?
Как только пришел Макс, рассказал ему новость и стал читать письмо вслух. Макс спокойно слушал мой перевод. Сказал, что мы еще дешево отделались, и он этому рад.
А репетиций в мае больше не будет, Манфред ничего нового еще не придумал…