Об антологии Алана Беннетта

Кружков Григорий Михайлович

Время, мощною рукой

Род гнетущее людской,

Не щадящее черты

Юности и красоты,

Чтит язык и тех, кто речь

Призван холить и беречь,

Возле их слагает ног

Лавра ласковый венок.

Время, Киплингу простив

Труб воинственных мотив,

И Клоделя извинит —

Тем, как стих его звенит.

Следующий,

предпоследний автор в антологии Беннетта — Луис Макнис (1907–1963). Он оказался на волне читательского внимания в 1930-х годах вместе с другими членами Оксфордской группы молодых английских поэтов, лидером которой был Оден. В дальнейшем, когда группа распалась, и, в особенности, после войны, он постепенно и незаметно утратил внимание читателей — настолько, что после его смерти некролог в чикагской газете, определявший его как журналиста Би-би-си, кончался словами: «В прошлом он был поэтом». Макнис действительно самый малознаменитый среди наших шести авторов. Беннетт связывает это со свойствами его характера, флегматического и «слишком правильного». В то время, когда его друзья-поэты учились спустя рукава и покидали Оксфорд с посредственными оценками и вообще не закончив курса, он единственный среди них был отличником. В то время как стереотипами в Оксфорде считались «либо гомосексуальность и интеллект либо гетеросексуальность и мускулы», он был чуть ли не единственный в их среде «натурал-интеллектуал». Он придерживался левых взглядов, но никогда не был марксистом, участвовал в богемной жизни друзей, но предпочитал ей семейную жизнь и сравнительно рано женился. Короче говоря, он был, в сравнении с друзьями, слишком «буржуа». Алан Беннетт склоняет нас к мысли, что «добрый малый» и «золотая середина» — не тот материал, из которого делаются выдающиеся поэты: «Самоирония мешает искренности, благоразумие не дает прыгнуть за борт, а если вы не прыгаете за борт, то не будет и громкого всплеска».

Но, возможно, дело не только в этом. Бывают люди поздней жатвы, и к этой категории, по-видимому, принадлежал и Макнис. Он преподавал в университете, потом — во время войны и после — вел программы и писал радиопьесы для Би-би-си. И вот тогда-то, в 1940 и 1950-х годах, к нему пришло второе дыхание, и он стал писать все лучше от сборника к сборнику… Но времени отпущено ему было не слишком много; он умер первым из своих друзей-оксфордианцев.

Задержавшийся на старте

«Как ни смотри на циферблат,

Часы не побегут быстрей,

И поезд шибче не пойдет,

Хоть топни на него ногой».

Он понял и раздумал прыть

Колес и стрелок торопить.

Она сказала: «Погоди,

Я напишу тебе сама,

Когда пойму… Ты подожди

И дней напрасно не считай».

Он ждал… Но не было письма.

И что ж? Он не сошел с ума.

Ему сказали: «Не спеши.

Твои труды должны созреть.

Всё впереди. Не рвись в галоп

И не пришпоривай себя».

Он понял, он попридержал.

Но скис талант, и дар пропал.

И голос был ему: Прощай,

Я был единственный твой шанс.

Ты проигрался. Кто сказал:

«Часы не побегут быстрей?»

Он вздрогнул: времени поток

Ревел пред ним, сбивая с ног.

Последним в антологии Беннетта идет Филип Ларкин (1922–1985), чей авторитет в современной

английской поэзии не подвергается сомнению. В юности Ларкин пережил увлечение Оденом, затем Йейтсом, перед тем как открыть для себя Томаса Гарди, который показал ему, что не обязательно (по выражению Беннетта) «выдергивать себя из жизни в стихи», — поэзия может спокойно расти из прозы. Ларкин родился в Ковентри и, кажется, не очень ладил с родителями. Никаких отрадных воспоминаний из детства он не вынес. Его взрослая жизнь также прошла без приключений; всю жизнь он проработал университетским библиотекарем в провинциальных городах, более всего в портовом городе Гулле (Халле). Ларкин был поднят на щит молодым антиромантическим поколением 1960-х годов и стал их общепринятым мэтром. Хотя с антиромантизмом Ларкина дело обстоит не так просто, как мы еще убедимся. Типичное его стихотворение — описательное или пересказывающее какой-то эпизод реальной жизни. В этом смысле оно «мгновенно понятное», доступное. Это может быть описание молодоженов, едущих на поезде в свадебное путешествие («Свадьбы на Троицу»), воспоминание о сокурснике («Докери и сын») или даже заказанные Министерством окружающей среды стихи об уходящей Англии («Going, Going»).

…Можно попробовать летом

Поехать к морю, где волны

В берег шершавый бьют…

Но все так быстро при этом

Меняется, что невольно

Ждешь подвоха и тут.

Кажется, эту бурность

Тоже захватят быстро

В рамки бетона — чтоб

Всюду была культурность;

Разве что для туризма

Оставят пару трущоб.

Так и исчезнет, сгинув,

Англия сельских пейзажей,

Речек и птичьих рулад;

Она останется в книгах

И на картинах; нам же

Достанутся пыль и асфальт…

Стихи об уходящей Англии предсказуемо включены в антологию. Не менее предсказуемый выбор Беннетта — шокирующее своей грубой лексикой стихотворение, начинающееся словами «They fucked you up your mum and dad»:

Они затрахали тебя,

Твои папаша и мамаша, —

Конечно, горячо любя,

Но в голове от слов их каша.

Но их затрахали самих

Их воспитавшие тупицы,

Толпа то вежливых, то злых,

Готовых в горло вам вцепиться.

Так зло по эстафете рук

Передается, как бацилла.

Прерви, прерви порочный круг,

И от детишек — Бог помилуй!

Алан Беннетт замечает здесь перекличку с «Эпитафией пессимисту» Томаса Гарди:

Я дожил до главы седой,

Не зная женщин. Боже,

Уж лучше бы родитель мой

Вовек не знал их тоже

^[2]

.

Впрочем, отнюдь не все стихи у Ларкина — беспощадно трезвые или уныло элегические. Лучшие его стихи те, в которых все описательное, риторическое или элегическое внезапно — как по щелчку — освещается новым смыслом, каким-то новым трансцендентным светом, как будто декорации взлетают вверх и обнажается лазурное безграничное небо, безмятежно сияющее надо всем, единственно реальное из всего, что было и есть, — невозможное, уносящее из мира сияние.