Обагренная Русь

Зорин Эдуард Павлович

Две могучие силы сшиблись в Романе: был он человек, как и все люди, и был он князь. И князь победил человека:

— Скис ты, Романе, как худое вино в корчаге. Нешто Рюриковна других женок слаще?!

И засмеялся Роман тем страшным смехом, от которого холодно делалось обреченным на немилость его боярам.

Тем часом собрались в шатре кликнутые Авксентием думцы, и Ростислав, Рюриков сын, был вместе с ними.

Дав потомиться боярам в безвестности, Роман вошел, ни на кого не глядя, и сел на застеленную ковром лавку.

Авксентий с напряженным и бледным лицом встал рядом с ним, остальные расположились по чину. Ростиславу места не хватило, и он, чувствуя себя униженным, смущенно переминался с ноги на ногу у входа.

Роман выпрямился, окинул всех угрюмым взглядом:

— Почто князь стоит, бояре, а вы расселись?

Вскочили думцы, засуетились, кланялись Роману и Ростиславу, обмахивали концами всяк свое место:

— Сюды садись, княже!..

Роман улыбнулся, поманил Ростислава к себе, усадил рядом.

— Место это отныне — твое.

Ростислав смущенно опустился на полавочник.

Роман сказал:

— Звал я вас сюда, думцы, для зело важного дела. Киев отныне наш — сие вам ведомо.

Бояре согласно закивали.

— Но не для того брал я его, чтобы пустошить, как половецкие становища, — продолжал Роман, — а для того, чтобы кончить давнюю вражду и усобицу. Киев есть старейший стол во всей Русской земле, и надлежит на оном быть старейшему и мудрейшему из всех князей, чтоб мог благоразумно управлять и оборонять отовсюду Русь, а не токмо помышлять о своем прибытке...

— Все верно, княже, — заулыбались думцы.

— А в братии, князьях русских, содержать добрый порядок, дабы один другого не мог обижать и чужие земли разорять безнаказанно...

— Велишь, княже, сие занести в грамоту? — склонился к Роману Авксентий.

— Занеси. И еще припиши, что я беру на себя сей нелегкий труд, и пошли сию грамоту всем князьям, а также Всеволоду, коего чту я, как отца своего, превыше всех князей на Русской земле и прошу у него благословения...

Роман помолчал и добавил:

— А Рюрика сверг я со стола за его клятвопреступление. Сие тоже внеси в грамоту.

— Нынче же снаряжу я, княже, гонцов, — сказал Авксентий.

Роман кивнул и, облегченно вздохнув, улыбнулся.

— По правде ли рассудили мы, бояре? — спросил он притихших думцев.

— По правде, княже, по правде! — раздались голоса.

Ростислав молчал.

— А ты почто безмолвствуешь? — сдвинув брови, повернулся к нему Роман. — Аль обижен, со мной не согласен?

— Что слово мое для тебя, Романе! — прерывающимся голосом проговорил Ростислав. — Пленник я твой, а не советчик. Могу ли перечить тебе, не вызвав твоего гнева?

— Опять ты за свое, князь, — покачал головой Роман. — Не можешь простить мне отца своего, а зря. И ране и нынче слышал сам, почто велел я Рюрика постричь в монахи. Вверг он землю свою в неслыханные беды, поссорил меж собою князей. Слаб он духом и телом немощен —

как ему сидеть на Горе?!

Ни слова не сказал ему на это Ростислав, склонился, охватив задрожавшее лицо руками.

— Всё. Ступайте, бояре, — сжалился над ним Роман. — И ты ступай, поразмысли. Не хотел бы я видеть в тебе своего врага.

— Княже! — вдруг ввалился в шатер растерянный отрок. Но ничего не успел сказать — за спиною его выросла могучая фигура в темном платне. Бояре замерли в изумлении.

— Кузьма Ратьшич! — вскрикнул Авксентий.

— Со словом к тебе, Романе, от великого князя Всеволода, — поклонившись с достоинством, негромко произнес Кузьма.

4

Когда Чурыня, с перепугу просидевший две недели у себя взаперти, услышал от вездесущей Миланы, что в Киев прибыл гонец от Всеволода, страху его не убавилось, но зато представился случай позлорадствовать.

— Зашевелился владимирский князь, — сказал он сестрице, подмаргивая. — Теперь жди: отольются Славну мои невинные слезки...

— Эк, погляди-ко, невинный какой! — осадила его Милана. — Как бы тебе самому еще горше не пришлось. Сказывают, прощаясь со Славном, целовал его Всеволодов гонец в уста...

— Чего мелешь, сорока! — ударил кулаком по столу Чурыня. — Аль мало тебе моих обид? Не станет Всеволодов гонец целоваться с клятвопреступником!

— Боярин Славн клятвы не преступал, — сказала, по привычке подбоченясь, Милана.

— Тебе-то отколь знать? — огрызнулся Чурыня. — Чай, баба ты, на думу звана не была.

— Да и ты не был зван. А коли говорю, то знаю...

— Уж не сызнова ли от Славновой женки? — подозрительно прищурился Чурыня.

— А кабы и от нее! Давно ли сам наставлял к ней в гости наведываться.

— Так то когда было...

— Нынче мое око в Славновом терему и того нужней, — сказала Милана и ушла, оставив братца в тяжелом размышлении.

«Вот чертова баба! — выругался про себя боярин. — А ведь и верно сказывает... Так неужто и впрямь я чего не додумал?»

Но как ни напрягался Чурыня, как ни морщил свой

низкий лоб, а ничего путного в голову не пришло. Сунув в мягкие чеботы босые ноги, он вышел на крыльцо. Туда-сюда поглядел — нигде не видно Миланы. «Должно, у ключницы», — смекнул боярин и спустился в подклет.

И верно — где же еще быть сестрице! Ей бы язык почесать, а лучшего разговора, чем с ключницей Гоноратой, в ином месте не сыскать.

Была Гонората не просто ключницей, а еще и травницей и бабкой-повитухой.

— Эй ты, баба, — сказал Чурыня, — ну-ко, выдь...

Легким ветерком порскнула из подклета Гонората, словно и не было у нее за плечами шести десятков лет.

Сел боярин на лавку против сестрицы, поскреб под рубахой живот, поморщился.

— Чего вдруг взгомонился? — улыбнулась Милана. Догадывалась она, что отыщет ее братец, — не все еще сказано было в тереме, а ему невтерпеж.