Обделенные душой
Шрифт:
Лев не понимает, почему Уил грустит. Ведь если тебе не надо заботиться о том, чтобы оставаться в целости и сохранности — о чём тебе тогда печалиться?
— А почему не разрешается аплодировать? — спрашивает он. — Неужели люди здесь так боятся хлопателей?
Уил смеётся.
— Хочешь верь, хочешь не верь, но у нас в резервации хлопателей нет. Хотелось бы думать, что это потому, что людей в наших краях ничто не в состоянии настолько вывести из себя, чтобы им вдруг захотелось стать самоубийцами и сделать свою кровь взрывоопасной. Но, может быть, мы выплёскиваем нашу злость на внешний мир каким-то другим образом. — Он вздыхает,
Он смотрит на свою гитару, поглаживает струны кончиками пальцев, заглядывает в резонансное отверстие, как будто прислушивается к чему-то внутри инструмента.
— Каждую ночь, — заканчивает Уил, — мне снятся овации толпы, и когда я просыпаюсь, меня начинает грызть совесть.
— И напрасно, — успокаивает его Лев. — Там, откуда я, каждый мечтает об овациях, неважно, за что. Это нормально.
— Ты готов отправиться домой?
Лев не совсем уверен, что именно имеет в виду его спутник под словом «домой»: в дом, где живёт семья Уила или в мир за пределами резервации. Впрочем, Лев не готов ни к тому, ни к другому. Он указывает на убегающую вниз дорожку:
— Что там, внизу?
Уил досадливо вздыхает. Настроение у него явно ухудшилось после разговора о поклонении толпы.
— И чего тебе так хочется во всё сунуть свой нос? Может, есть места, от которых лучше держаться подальше!
Лев потупляет взор. Ему обидно, но он старается этого не показать.
Когда он поднимает голову, Уил стоит и с болью смотрит в сторону утёсов на другой стороне посёлка, потом переводит взгляд на тропинку, уходящую вниз.
— Там клиника, — говорит он. — Там работает моя мама.
И тут Лев кое-что припоминает:
— И это там лежит твой дедушка?
Уил молча кивает... и вдруг снимает гитару и прячет её за камень.
— Пошли. Покажу тебе клинику.
Погрузившись в свои мысли, Уил идёт по вымощенной брусчаткой дорожке. Его лицо угрюмо, и Лев больше не пристаёт к нему с расспросами. На него тоже нахлынули воспоминания. Разговор о хлопателях напомнил ему о времени, когда он в последний раз видел Коннора и Рису. Его охватывает чувство вины. Они спасли его, а он, раздираемый противоречиями, пойманный между своим прошлым и своим будущим, предал их. Коннор и Риса притворились, что они хлопатели. Они зааплодировали — торжественно, ритмично, отчего поднялась паника, помогшая им ускользнуть. Вернее, Лев надеется, что они ускользнули. Правда в том, что он понятия не имеет об их дальнейшей судьбе. Вполне может статься, что их уже расплели. То есть они «продолжают жить в разделённом состоянии». Чем больше он об этом думает, тем больше презирает этот эвфемизм.
Дорога огибает посёлок и уводит к широкой расселине межу скал, затем углубляется в лощину, застроенную одноэтажными красивыми зданиями, между которыми зеленеют лужайки.
— Вот это первое здание — педиатрический корпус, — кратко объясняет Уил на ходу. Уил не снижает хода, но Лев заглядывает в окна и открытые дворики в надежде увидеть целительницу. Он видит детей и других целителей, но мамы Уила среди них нет.
Лев бросает взгляд на своего спутника. Глаза того прикованы к девушке,
Они ещё ничего не сказали, но Лев уже догадывается, что это, должно быть, и есть невеста Уила. Между этими двумя явно угадывается связь, даже ещё более сильная, чем между Уилом и его гитарой. Уил подходит к девушке, и Лев думает, что вот, сейчас они поцелуются, но вместо этого Уил протягивает руку к сплетённой из бисера тесьме, стягивающей волосы девушки, развязывает её и выпускает на свободу сияющий чёрный каскад.
— Вот так-то лучше, — говорит он с едва заметной улыбкой.
— Для мастерской не годится, — возражает она. — Застрянет в циркулярной пиле, и прости-прощай моя голова! Отрежет начисто.
— И получится расплетение! — дразнит её Уил. Она окидывает его сердитым взором — словно ударяет римшот [41] , только визуальный. Он смеётся.
— Уна, это Лев. Лев, Уна.
— Привет.
— Приятно познакомиться, Лев. — Она пытается вернуть себе свою тесьму, но поскольку Уил на добрый фут выше неё, ей никак не дотянуться. — Отдай, Гитарный безобразник! — И натренированным движением, словно проделывать это ей не впервой, она подпрыгивает и выдёргивает тесьму из его пальцев. — Ха! — Она подмигивает Леву и говорит: — Возьми на заметку, братишка. Если поведёшься с этим типом, без этого движения тебе не обойтись.
41
Характерный удар по внешнему ободу барабана, играющийся для эффектной концовки джазовой пьесы.
Лев не очень понимает, почему она зовёт его братишкой, но ему это обращение нравится.
Уна вглядывается в Уила.
— Твой дядя вернулся?
Между ними словно возникает какое-то напряжение. Лев замечает, что над дверью этого длинного узкого здания большими буквами вырезано «Кардиологическое отделение».
— Да, — отвечает Уил. — Ничего не нашёл. Так ты пришла навестить моего дедушку?
— Кому-то же надо его навещать. Он здесь уже несколько недель, и сколько раз ты его навестил?
— Перестань, Уна. Меня дома уже заездили.
— И правильно. Потому что ты этого заслуживаешь.
— Но вот же я, пришёл, что ещё надо?
— А где же тогда твоя гитара?
Лицо Уила болезненно морщится, и Лев смотрит в сторону — ему неловко видеть в глазах парня слёзы.
— Уна, я не могу этого сделать, — произносит Уил. — Он хочет, чтобы я облегчил ему путь в смерть. Я просто не могу этого сделать!
— Да с чего ты взял? Он, может, вовсе не собирается умирать!
Голос Уила становится громче:
— Он ждёт меня, вместо того чтобы ждать сердце!
И хотя Лев толком ничего не знает, он касается локтя Уила, чтобы привлечь к себе его внимание, и говорит:
— Может быть, он ждёт и того, и другого... Но он согласен и на что-то одно, если второго не будет.
Уил таращит на него глаза, будто впервые видит, а Уна улыбается.
— Хорошо сказано, братишка, — говорит она. — Сдаётся мне, что будь ты одним из нас, твоим духом-хранителем была бы сова.
Лев чувствует, что краснеет.