Обделенные душой
Шрифт:
— Ты, кажется, новенькая здесь? Потому что у той, другой помощницы очень дурно пахнет изо рта.
— Да, я новенькая. Пожалуйста, закройте глаза, чтобы мыло не попало.
До нынешнего утра Риса платила Одри за доброту тем, что наводила порядок в кладовке; но сегодня одна из сотрудниц заболела, поэтому Одри попросила Рису встать на её место — мыть клиенткам головы.
— А что если кто-то из них узнает меня?
— Ой, перестань! — отмахнулась Одри. — Ты же совершенно не похожа на себя прежнюю! К тому же эти дамочки не видят ничего вокруг, кроме собственных
Пока что, похоже, мнение Одри подтверждается. Однако мыть головы зажиточным дамам — работа ещё более неблагодарная, чем оказание первой помощи на Кладбище.
— Дай-ка мне понюхать этот бальзам. Нет, он мне не нравится. Принеси другой.
«Вечером уйду», — обещает себе Риса. Но наступает вечер, а она так и не уходит. Риса не знает, как расценивать собственное бездействие: как источник проблем или благословение небес? До сего момента Риса никогда не сидела на месте — пусть у неё не было определённого пункта назначения, зато был вектор, потребность двигаться. Конечно, этот вектор день ото дня менялся, направляя её туда, где было проще выжить, но он, по крайней мере, существовал всегда. А теперь он куда-то пропал. Покинуть эту мирную гавань — ради чего? Вряд ли она найдёт более безопасное убежище.
Вечером, закрыв салон, Одри делает Рисе интересное предложение:
— Я заметила, что твои ногти нуждаются в уходе. Я бы хотела сделать тебе маникюр.
— Похоже, я для вас что-то вроде куклы Барби, — смеётся Риса.
— Я хозяйка салона красоты, — отвечает Одри. — Это у меня профессиональное.
Затем она делает нечто очень странное: берёт ножницы, срезает с затылка Рисы локон и суёт его в какую-то машинку, похожую на электрическую точилку для карандашей.
— Знаешь, что это? — спрашивает она.
— Нет. Что?
— Электронный наращиватель ногтей. Волосы и ногти по своему составу, в принципе, одно и то же. Это устройство расщепляет волосы, а затем накладывает получившееся вещество тонкими слоями поверх твоих собственных ногтей. Сунь сюда палец.
Отверстие, как теперь видит Риса, размером больше, чем для карандаша; в него помещается кончик женского пальца. Поначалу девушка колеблется, её интуиция протестует: совать пальцы в тёмные дырки опасно; но затем неохотно подчиняется, и Одри включает машинку. Та минуты две жужжит и вибрирует — щекотно! — и когда наконец Риса вынимает палец, на месте её поломанного неряшливого ногтя красуется гладкий и блестящий, аккуратно обточенный.
— Я запрограммировала его на короткие ногти, — сообщает Одри. — Почему-то не могу вообразить тебя с длинными.
— Я тоже.
На все десять ногтей уходит почти целый час — сущее мучение для Рисы.
— Не очень-то она эффективна, эта машинка!
— Да уж, — вздыхает Одри. — Ведь можно же было бы сделать так, чтобы она обрабатывала всю руку за раз, но куда там. Патент, видите ли, не позволяет. В общем, пользуюсь ею, только когда попадается клиент, готовый помучиться ради безупречных ногтей.
— Значит, в основном эта штука простаивает?
— В основном да.
Одри, по прикидкам девушки, примерно одного возраста с её, Рисы, матерью — кем бы та ни была. Наверно, раздумывает Риса, вот такими должны быть отношения дочери и матери. Узнать это точно ей не дано: у детей, с которыми она росла, родителей не было; и потом, когда она сбежала из приюта, жизнь сводила её только с ребятами, которых отвергли собственные родители.
Одри уходит спать, а Риса устраивается в удобной нише, которую сама себе оборудовала в кладовке; Одри снабдила её матрасом, подушкой и пуховым одеялом. Женщина предлагала Рисе устроиться у неё в квартире, и даже одна из её сотрудниц, такая же добрая и порядочная, как Одри, приглашала девушку пожить у неё, но Риса не хочет злоупотреблять их радушием.
В ту ночь ей опять снится холодная, безучастная множественность. Она играет пьесу Баха — слишком быстро, да и рояль безнадёжно расстроен. Прямо напротив неё бесчисленными рядами, словно призы на полках, выстраиваются ряды лиц. Смертельно бледные. Лишённые тел. Живые и одновременно неживые. Они открывают рты, но ничего не говорят. Они бы протянули к ней руки — но протягивать нечего, рук нет. Риса не знает, чего ей от них ждать — добра или зла; она ощущает лишь исходящую от них страстную потребность, и самый глубокий ужас этого сна заключается в том, что она не может понять, чего они с таким отчаянием требуют от неё.
Когда она выныривает из кошмара, её пальцы с новыми блестящими ногтями стучат по одеялу, стремясь доиграть пьесу. Риса включает свет и оставляет его до утра. Она закрывает глаза, и на её сетчатке по-прежнему горят те лица. Да разве это вообще возможно — остаточное изображение сна? Риса никак не может прогнать чувство, что она видела эти лица раньше, причём не во сне. Это что-то реальное, что-то осязаемое, но она не знает, что это и откуда. Но чем бы оно ни было, девушка надеется, что никогда не увидит этого — не увидит их— снова.
Надо же такому случиться! Утром, через пять минут после открытия, в салон входят два юнокопа, и сердце Рисы почти останавливается. Одри уже здесь, но никто из сотрудниц ещё не пришёл. Сбежать? Нет, из этого ничего хорошего не выйдет, поэтому Риса завешивает лицо волосами и поворачивается к копам спиной, прикидываясь, будто убирается на одном из косметических столиков.
— Открыто? — спрашивает один коп.
— Открыто, — отзывается Одри. — Чем могу служить, офицер?
— Сегодня день рождения моего партнёра. Я хочу сделать ей подарок — преобразите-ка её.
Вот теперь Риса отваживается взглянуть на посетителей. Точно, один из них — женщина. Копы не обращают на девушку внимания.
— Может, вам лучше вернуться, когда придут мои стилисты?
Мужчина мотает головой:
— Смена начинается через час. Некогда ждать.
— Ну что ж, тогда приступим. — Одри подходит к Рисе и говорит вполголоса: — Вот тебе деньги, пойди купи пончиков. Выйди через заднюю дверь и не возвращайся, пока эта парочка не уберётся.