Объекты в зеркале заднего вида
Шрифт:
Интересно, нам вообще когда-нибудь не врали?
Где-нибудь на этой планете не врут? Кому-нибудь?
– Я постараюсь, чтобы этого было поменьше, – сказал Кен. – Я их научу не врать. Обещаю.
Мы очень буднично простились – ему надо было зайти туда и сюда, а завтра он планировал «отвальную», куда всех позовет, конечно. А потом то ли перенесли рейс, то ли авиаторы собрались бастовать, и надо было успеть прежде, чем они остановят самолеты в воздухе…
Больше я его не видел.
Последнее фото, на котором мы все вместе, сделано за полгода до «событий», как это теперь зовут в городе. Щелкнула
Мы с Михалычем стоим возле его красного цитруса, плечом к плечу, сутулясь, как провинившиеся школьники. На самом деле мы измотаны после смены. Перед нами Джейн – с таким выражением лица, будто вещает двум остолопам нечто судьбоносное. А Кен идет от нас на камеру, улыбаясь самой теплой из своих улыбок. Ветер треплет его волосы, пиджак распахнут, галстук сбился на сторону, одной рукой Кен тянется к нему – сейчас галстук переедет в карман.
Михалыч, хоть и усталый, в самом расцвете: он не знает, что его снимают, не напрягается лицом и поэтому великолепен. Джейн, прямая, тонкая и сильная, как натянутая струна, ведет излюбленные речи – объясняет нам, что мы балбесы. Ей сейчас нет дела до мирового автопрома, она на минуту стала собой и в эту минуту прекрасна. Кен – просто на пике формы, так хорош он еще не был и потом не будет.
Со мной неудачно: очарование юности уже ушло, а мужественное благородство не пришло. У меня физиономия провинциального клерка, и если убрать с картинки лишних красавцев, можно иллюстрировать песенку: «он был титулярный советник, она генеральская дочь, он робко в любви объяснялся, она прогнала его прочь». Вообще, фото дрянное: я в ту пору выглядел намного лучше, честное слово. Меня надо уметь фотографировать. Нужно правильно выставить свет, найти верный ракурс – и в простецкой морде проглянет та еще глубина. Эту глубину знали и ценили трое моих друзей, иначе бы отнимали сладкое каждый божий день и лупили портфелями. Вдобавок я скучен и непривлекателен в статике. Зато у меня богатая мимика, я интересно гляжу и зажигательно подмигиваю. Вам это кто угодно из нашей смены скажет. У Дартов Веддеров я вовсе считался за симпатягу.
И глаза у меня что надо, девушкам очень нравятся, а на этом снимке их совсем не видно.
И слабенький бытовой объектив никуда не годится.
И в целом Рита не умеет снимать.
Но Михалыч, Джейн и Кен удались ей.
Получилось до жути символичное фото.
Между нами двумя и Джейн – дистанция. Какой-то метр, но преодолеть его нельзя. А Кен уходит.
Будь оно все проклято, мы этого не хотели. Мы так не планировали. Мы так не договаривались.
Я собирал эту историю по крупицам, сам того не желая, едва не против своей воли – просто ко мне год за годом стекалась информация. Приходили люди, говорили о том, о сем. Кого-то мучили воспоминания, кого-то грызло чувство вины… Некоторых ничего не мучило и не грызло, и они сообщали больше и интереснее других, поскольку не старались выставить себя лучше, чем были.
Очень важное рассказала Джейн перед отъездом. Я тогда не до конца поверил ей. То есть я поверил в ее совершенную искренность, но сомневался, так ли уж хорошо она все знает.
Она знала достаточно. Но целиком мозаика сложилась, только когда до меня дошли записки Кена. Те самые, где вперемежку с афоризмами про русских на берегу реки были собраны его ранние выкладки по философии эффективности, наивные размышления о жизни, наброски планов на будущее и многое, многое
Например, партитура художественного стука.
Я не шучу: это выглядело словно нотная запись. Кен был мастер отображать графически любые сложные процессы, так ему было легче обдумывать их и потом не теряться в них. Взаимоотношения между людьми тоже процесс, нарисовать его не проблема. А для менеджера по культуре производства, который в институте на такое натаскан, – раз плюнуть.
Кен высчитал, кого из наших как закладывать, чтобы их не выгнали с завода. Он стучал виртуозно, нанося хорошим людям минимальный ущерб и в то же время зарабатывая максимум баллов по «программе лояльности молодых специалистов».
Не побоюсь большого слова, он талантливо стучал.
Материал для доносов мы ему поставляли сами. Что в курилке, что на конвейере при появлении Кена никто не сигналил: «Шухер, пиндос!» Как я уже говорил, Кена могли поддеть словесно, могли фыркнуть на него, но все знали: пускай он галстук напялил и сделал непростое лицо, а все равно наш чувак, такой же креативный, как мы, грешные. Со школы помнили, что парень – кремень, своих не выдаст. И продолжали на глазах у Кена страдать местным колоритом: нарушали технологию, жаловались на жизнь и ругали пиндосов. И рабочий планшет инженера Маклелланда, поставленный на запись, исправно фиксировал весь этот криминал.
Нарушения технологии Кен внимательно исследовал, выискивая в них рациональные зерна, – и нашел много полезного, годного для внедрения. А бесполезное шло в стук.
Действуя по своей хитрой методе, Кен к концу года встал вровень с самыми закоренелыми кляузниками, стучавшими на всех без продыху, с огоньком и юным задором.
Способный парень, за что ни возьмется, все в руках горит.
На какую-нибудь известную гниду Кен мог нажаловаться так, что ее сразу увольняли. Умнее было отщипывать от негодяя по кусочку и получать с одного рабочего много очков, но Кен обычно выявлял серьезное нарушение – и бил наотмашь. Поступал по справедливости, если можно так сказать. А иногда он с явным наслаждением сводил старые детские счеты.
Да-да, он закладывал тех самых «ребят, которых мы всю жизнь знаем». И вот этих сопляков, кого я за шкирку таскал, когда они много себе позволяли, и ровесников, с которыми в футбол рубились, и тех, с кем вместе на конвейер пришли… Кен поделил их на хороших и плохих – и старался, чтобы хорошие не пострадали.
Ну, поскольку ябедничал на нас весь инженерый стафф, это было проблематично: доставалось по шапке каждому. Но хотя бы личный вклад Кена в наказание добрых людей был минимален, спасибо и на том.
Несколько раз он обламывал зубы, когда явный нарушитель оказывался агентом кадровой службы или состоял в особом списке Отдела корпоративной этики. Мы о таком отделе слыхом не слыхивали, он сидел в штаб-квартире, а ведь Кен однажды приоткрыл мне кое-что из его практики. То, что касалось рабочих самым непосредственным образом.
У них все сколько-нибудь заметные туземцы были на контроле. Делили нас, креативных чуваков, на «клоунов» и «еретиков». Еретик считался опасным по умолчанию и подлежал аккуратному выдавливанию из коллектива на улицу. С клоунами – сложнее. Клоун мог сколько угодно воображать, будто он подрывной элемент и борец за права трудового народа. Если в Отделе считали иначе (от парня больше пользы, чем вреда, пускай веселит туземный стафф, снимает напряжение), тот мог куролесить годами без последствий для своего резюме.