Объекты в зеркале заднего вида
Шрифт:
Директор разрешил? Кадровик встал как вкопанный посреди коридора.
Не можешь запретить – возглавь.
От него хотят, чтобы на заводе ничего не происходило – хорошо, ничего здесь не случится. Хотят, чтобы обеспечил безопасность пиндосского стаффа – сделаем вам безопасно, в том смысле, что никому не сломают внешность и не отобьют потроха. Каждый получит, чего ему надо: директор – развлечение, люди – удовлетворение, Калиновски – взбучку. И все под контролем. И фиг вы кого из русских уволите: не будет повода.
Через неделю Рой допиндосил-таки бригадира «веддинг-тим» прямо в разгар смены. Заявление бригадира об увольнении
А время шло неумолимо. Кадровик старел, грузнел и уже не удивлялся тому, что весь день плохо себя чувствует. Год за годом он тянул здесь свою лямку и устал от завода безмерно, наверное, больше, чем любой другой. Он слишком много знал плохого об этом заводе и слишком мало хорошего.
А еще чем лучше он узнавал завод, тем отчетливее понимал, что, если случится нечто серьезное, например пиндосы допиндосятся, удержать ситуацию под контролем не сможет никто. В отличие от американцев, страдавших железобетонной уверенностью в себе, пиндосы обладали лишь самомнением, ничем не оправданным.
Например, дирекция прилагала огромные усилия к тому, чтобы разобщить и расколоть стафф, думая, будто тогда он станет управляем и безопасен. Так поступают везде, не правда ли? Да чего там, кадровик сам приложил к этому руку, когда сначала натравливал весь конвейер на наглых выскочек с веддинга, а потом ловко подбросил выскочкам идею начать огрызаться – неглупый парень их зоотехник, неглупый, заодно и Малахова подлечил от звездной болезни… Это норма – разделяй и властвуй, – но тогда львиная доля стаффа должна быть опорой власти, кровно заинтересованной в том, чтобы вступиться за начальство в случае бунта. Пападакис и Калиновски довели положение до такого абсурда, когда за их шкуры ни одна зараза не дала бы и понюшки табаку. И случись чего, весь завод, расколотый и перессоренный, моментально объединится. Цари, едва под ними зашатается трон, объявляют войны: общий враг сплачивает нацию. У заводчан общий враг наготове – это дирекция. И конкретно пиндосы. Русских пожалеют, а вот пиндосам – труба.
Кадровик делал ставку на рабочую элиту, «си-третьих», пусть они и не супергерои, на тех же веддеров, которые под его незаметным руководством выросли уважаемыми людьми, – и внезапно пролетел, как фанера над Детройтом. Пиндосы, с их отношением к работникам, как к гайкам и болтам, все испортили. Уважаемые люди стали их главными критиками. Элита не верила, что нужна компании. У элиты страдала ее треклятая рабочая гордость. Элита отлично собирала цитрусы, она органически не способна была трудиться ниже корпоративного стандарта и в то же время растеряла всякую лояльность фирме, которая ее этому научила. Звучит дико, но элита злилась на компанию за то, что та мешает ей делать в свое удовольствие машины для компании. И стоит разок наступить элите на больное место, она первой восстанет против власти. И выгонит эту власть к чертовой матери. И пойдет дальше собирать цитрусы.
Потому что рабочие собирают цитрусы, а пиндосы страдают фигней. Тогда зачем тут пиндосы? Без них справимся.
Кадровик знал, что рабочие не правы. И пиндосы не правы. И сам он, казалось ему иногда, не прав. Здесь
Здесь все с другого берега.
И когда начнутся большие неприятности, он сделает что может, но, господи, как мало он может…
Единственной его отрадой были молодые ребята, те, о ком кадровик искренне говорил: «Молодежь у нас хорошая». Но ребята, пусть и хорошие, тоже брыкались, чудили и создавали проблемы на ровном месте. Кадровик не понимал, чего им надо. Он знал, почему они брыкаются, – устали от завода. Но чего им надо – загадка.
Они выросли, не зная и половины тех запретов, которыми было сковано поколение их родителей. Перед ними открыт весь мир. Они с детства говорят и читают по-английски, пусть не очень хорошо. Для них не проблема в двадцать лет заработать на машину. Чего им надо? Нет ответа. Может, сами не знают. Молодые ведь еще.
И еще в чем они предков обогнали: простор для совершения глупостей у нынешней молодежи поистине бескрайний. Уж если возьмутся накосячить, то с королевским размахом. И запутают все – не распутаешь.
Когда ему позвонил Михалыч и обрисовал положение, кадровик только крякнул с досады. Это же надо! Это же, блин… Нет, бывает и хуже, но зачем все так сложно?
– Вы попроще не могли ничего придумать? Или решили, это вас недостойно? Вам обязательно надо было вот так и еще вот этак – с выподвыподвертом?
– Мы не нарочно, – сказал Михалыч.
– Естественно, – сказал кадровик. – Еще бы нарочно. У вас само получилось. Как вам и надо – чтобы мало не показалось никому.
– И что теперь делать?
– Как говорил мой дедушка – снимать штаны и бегать! Не знаю. Лично я предложил бы всех убить. В принципе, это решение.
– Кого? – деловито спросил Михалыч.
Кадровик хотел сказать: «Начни с себя!», но осекся. Вспомнил, что у парня странное чувство юмора. У них там на веддинге с юмором проблемы. Они даже когда про жопу шутят – никому не смешно.
– Никого! Это приказ! Все должны остаться живы.
– А если кто-нибудь покончит с собой?
– Я запрещаю!.. Эй, Михалмихалыч, дорогой! Уж не издеваешься ли ты над старым человеком, которого оторвал от чашки чая после трудного долгого рабочего дня?
– Самую малость, – сказал Михалыч. – Так плохо все. Остается только шутить.
– Вы когда шутите, вас никто не понимает. И я тоже. Значит, шутки в сторону. Кто еще знает?.. Кто еще в курсе, что ваш приятель кинул вам подлянку?
– Никто. То есть я не спросил.
– То есть правильный ответ – не знаю.
– Может быть, Тру.
– True?..
– Мария Трушкина, референт управы Правобережья, – четко доложил Михалыч.
– Почему?
– Он ее упоминал как свой источник. Она ему рассказала о «программе»…
– Врет.
– Ну… Все равно они друзья. А ему поговорить не с кем.
– У него таких друзей полгорода, – процедил кадровик. – Вся женская половина.
– Нет. Он скрытный. Он верит тем, кто с детства рядом. Я же знаю. А Трушкину он в десятом классе подцепил.
– Ну, допустим. Тогда кто еще?
– Больше никого. Хотя… Я думаю… Женька.
– Какой еще Женька?!
– Джейн Семашко.
– Не пойдет он к ней. Она его терпеть не может, копает под него всеми четырьмя копытами… – ляпнул кадровик и тут же понял, что прокололся. Никому не показывай, сколько знаешь, ни врагу, ни другу.