Обещание на заре (Обещание на рассвете) (др. перевод)

Ромен Гари

— А ты бы не мог кормиться где-нибудь в другом месте, а? Я из-за тебя нагоняй схлопочу от хозяина.

— Не могу, — отвечал я. — Ты мне отец и мать.

Иногда он пускался в туманные арифметические подсчеты, которые я рассеянно выслушивал.

— Два рогалика? Ты осмеливаешься глядеть мне в глаза и это говорить? Три минуты назад в корзинке было девять.

Я принимал это холодно:

— Кругом столько ворья.

— Вот ведь черт! — говорил Жюль с восхищением. — Нахальства тебе не занимать. А на кого ты вообще учишься?

— На юриста. Заканчиваю лиценциат по праву.

— Ну ты мерзавец! — восклицал Жюль.

Мы стали друзьями. Когда в «Гренгуаре» появился мой второй рассказ, я ему преподнес экземпляр с дарственной надписью.

Прикидываю,

что с 1936 по 1937 год я даром съел в кафе «Капулад» что-то около тысячи — полутора тысяч рогаликов. Я истолковал это как своего рода стипендию, которую предоставило мне заведение.

Я сохранил большую нежность к рогаликам. Нахожу, что в их форме, хрустящей корочке и приятном тепле есть что-то симпатичное и дружелюбное. Мой желудок уже не переваривает их так же хорошо, как прежде, и наши отношения стали более-менее платоническими. Но мне нравится знать, что они там, в корзинках на стойке. Для студенческой молодежи они сделали больше, чем вся Третья республика. Как сказал бы генерал де Голль, это добрые французы.

Глава XXIV

Второй рассказ в «Гренгуаре» появился вовремя. Мать как раз прислала мне возмущенное письмо, объявляя о своем намерении разобраться при помощи палки с одним типом, остановившимся в отеле-пансионе и называющим себя автором рассказа, который я опубликовал под псевдонимом Андре Кортис. Я пришел в ужас: выходит, Андре Кортис в самом деле существует и является автором произведения. Срочно требовалось что-нибудь предъявить матери, чтобы она поутихла. Публикация «Маленькой женщины» подоспела вовремя, и трубный глас славы вновь зазвучал на рынке Буффа. Но на сей раз я понял, что нечего и надеяться прожить исключительно за счет своего пера, и принялся искать «работу» — это слово я произносил решительно и немного таинственно.

Я был по очереди официантом в ресторане на Монпарнасе, велосипедистом-доставщиком фирмы «Изысканные ланчи, обеды, трапезы», администратором в палас-отеле на площади Звезды, статистом в кино, мойщиком посуды «У Ларю», в «Рице» и счетоводом в отеле «Лаперуз». Я работал в Зимнем цирке, в «Мими Пенсон», был агентом по размещению туристической рекламы для газеты «Тан» и, по уговору с одним репортером из еженедельника «Вуаля», предавался углубленному изучению убранства, атмосферы и персонала более сотни публичных домов Парижа. «Вуаля» так никогда это исследование и не опубликовал, а я с некоторым возмущением выяснил, что трудился, сам того не ведая, на конфиденциальный туристический путеводитель по злачному Парижу. К тому же тот «журналист» мне так и не заплатил, канув куда-то без следа. Еще я наклеивал этикетки на коробки и был, наверное, одним из тех редких людей, кто если не причесывал, то хотя бы раскрашивал жирафу [89] — очень деликатная операция, которую я производил на маленькой фабрике игрушек, где просиживал по три часа в день с кисточкой в руке. Из всех работ, которыми я занимался в ту пору, работа администратора в палас-отеле на площади Звезды оказалась для меня самой тяжкой. Меня постоянно изводил старший администратор, презиравший «интеллектуалов» (там знали, что я учусь на юридическом), а все лакеи были педерастами. Меня мутило от этих четырнадцатилетних мальчишек, предлагавших в недвусмысленных выражениях вполне определенные услуги. После этого обследование публичных домов для «Вуаля» показалось глотком свежего воздуха.

89

* Французское выражение «причесывать жирафу» (peigner la girafe)примерно соответствует русскому «валять дурака» (прим. переводчика).

Не подумайте, будто я нападаю здесь на гомосексуалистов, подвергаю их какой-то дискриминации. Ничего не имею против них, но и за — тоже. Самые видные личности из числа педерастов мне часто советовали тайком сходить на психоанализ, чтобы проверить, так ли уж я безнадежен,

и выяснить, не вызвана ли моя любовь к женщинам какой-нибудь полученной в детстве травмой, от которой меня еще можно излечить. Я по натуре задумчив, немного печален, я вполне отдаю себе отчет в том, что в нашу эпоху, после всего, что с ней уже случилось, после концентрационных лагерей, рабства в тысяче обличий и водородной бомбы нет по-настоящему никакой причины, чтобы мужчина не сделался… чем-то еще. Приняв все, что мы уже приняли, например, трусость и угодливость, нелегко понять, по какому праву мы бы вдруг стали кривиться да упираться. Но надо быть прозорливее. Поэтому, на мой взгляд, было бы неплохо, если бы современные мужчины сохранили хотя бы маленький закуток своей особы нетронутым, чтобы приберечь его на будущее, чтобы им оставалось еще что-то, чем можно поступиться.

Моей любимой службой была велосипедная доставка. Мне всегда нравился вид доброй снеди, и я был совсем не прочь кататься по Парижу, развозя отлично приготовленные блюда. Везде, куда бы я ни приехал, меня принимали с удовольствием и энтузиазмом. Я всегда был желанным гостем. Однажды мне надлежало доставить небольшой изысканный ужин — икру, шампанское, паштет из гусиной печенки (да уж, вот это жизнь!) — на площадь Терн. Это оказалось холостяцкой квартирой на шестом этаже. Меня встретил элегантный седеющий господин, которому было, наверное, столько же лет, сколько мне сегодня. Он был облачен в то, что называлось тогда «домашней курткой». Стол накрыт на двоих. Господин, в котором я узнал довольно знаменитого в то время писателя, окинул мою снедь исполненным отвращения взглядом. Я вдруг заметил, что он чем-то очень удручен.

— Мой мальчик, — сказал он мне, — запомните: все женщины — шлюхи. Уж мне ли не знать. Я об этом семь романов написал.

Он пристально, с омерзением посмотрел на икру, шампанское и заливного цыпленка. Вздохнул.

— У вас есть любовница?

— Нет, — ответил я. — Я сейчас без гроша.

Казалось, ответ произвел на него благоприятное впечатление.

— Вы довольно молоды, — сказал он, — но, похоже, уже знаете женщин.

— Так, знавал одну-двух, — ответил я скромно.

— Шлюхи? — спросил он с надеждой.

Я покосился на икру. Заливной цыпленок тоже был неплох.

— И не говорите, — сказал ему я. — Намучился.

Казалось, он был доволен.

— Изменяли вам?

— О ля-ля! — сказал я с жестом покорности судьбе.

— Однако вы молоды и недурны собой.

— Мэтр, — сказал ему я, насилу отводя глаза от цыпленка. — Мне наставили рога, мэтр, да еще какие. Две женщины, которых я по-настоящему любил, бросили меня ради пятидесятилетних мужчин — да что я говорю, какие пятьдесят? Одному уж точно шестьдесят стукнуло.

— Да ну? — удивился он с явным удовольствием. — Расскажите-ка. Давайте присаживайтесь. Надо заодно избавиться от этого чертова ужина. Чем раньше он исчезнет, тем лучше.

Я набросился на икру. Гусиной печенки и заливного цыпленка мне хватило на один присест. Уж если я ем, то ем. Не манерничаю, не хожу вокруг да около. Сажусь за стол, и — за двоих! Вообще-то я не люблю цыпленка, разве что с лисичками или эстрагоном, а то с ним вечно перемудрят. Но этот в итоге оказался ничего. Я рассказал, как два юных, прекрасных создания, хрупкие, с незабываемыми глазами, бросили меня, чтобы жить со зрелыми, седеющими мужчинами, один из которых, кстати, был довольно известный литератор.

— Конечно, женщины предпочитают опытных мужчин, — объяснил мне мой гостеприимец. — Есть для них что-то успокаивающее в обществе мужчины, который хорошо знает жизнь и что к чему и уже избавился от некоторого… хм!.. юношеского нетерпения.

Я поспешно согласился, добравшись до пирожных. Хозяин плеснул мне еще шампанского.

— Вам надо немного потерпеть, молодой человек, — сказал он благожелательно. — Когда-нибудь вы тоже созреете, и тогда у вас будет что предложить женщинам — что-нибудь, что они ценят превыше всего: авторитет, мудрость, спокойную и уверенную руку. Зрелость, одним словом. Вот тогда вы и научитесь любить их и будете ими любимы.