Обещание

— Ты пришла! — прошептал он и протянул ей навстречу руки, будто хотел обнять. — Ты пришла, — повторил он, и растерянность в его голосе сменилась тихой радостью. Он с восторгом смотрел на возлюбленную. — Я уже начал бояться, что ты не придешь!

— Ты перестал доверять мне? — слегка упрекнула его она, улыбнувшись. Ее глаза, ясные, как звезды, излучали нежную преданность.

— Нет, вовсе нет. Что в этом мире может быть надежнее твоего обещания? Только представь себе, как глупо, — совершенно внезапно, не знаю отчего, меня охватил приступ беспричинного страха, мне показалось, что с тобой может что-то случиться. Я хотел уж сам не знаю чего: звонить, бежать к твоему дому, тебя все не было, и меня вдруг пронзила мысль, что мы опять потеряем друг друга. Но, слава Богу, ты пришла…

— Да, пришла, — улыбнулась она, ее бездонные голубые глаза сияли, как звезды. — Я пришла, и я готова. Идем?

— Идем! — безотчетно повторили его губы. Но оцепеневшие ноги не могли сделать и шагу: он все никак не мог поверить, что она рядом с ним, и старался запечатлеть ее любящим взглядом будто бы навсегда. Грохочущий шум франкфуртского центрального вокзала, где содрогались сталь и стекло, где крики носильщиков и сигнальные свистки поездов, лязг вагонов — все смешалось в непрерывный гул, все это было неважно и несущественно. Единственно реальной была только она, ее глаза и улыбка, ее руки и губы.

— Людвиг, нам пора, у нас еще нет билетов.

Только тогда он очнулся и, полный нежного благоговения, взял ее под руку.

В вечернем экспрессе до Гейдельберга было непривычно людно. Их надежда поехать наедине не оправдалась: тщетно осмотрев вагон, они наконец остановили свой выбор на купе, в углу которого полудремал пожилой седовласый господин. Но не успели они порадоваться своему почти одиночеству, когда перед самым отправлением в купе с шумом ввалились еще три человека. Судя по разговорам, они были адвокатами, и были так возбуждены только что завершившимся судебным процессом, с таким жаром обсуждали его в голос, что начисто исключало самую мысль об уединении. Так и сидели наши путешественники друг напротив друга, смиренно, не проронив ни слова. И лишь когда один из них поднимал глаза, то видел в неясном свете электрической лампы обращенный на него любящий взгляд второго.

Поезд мягко тронулся, и вскоре стук колес заглушил беседу пассажиров, превратив ее в нестройный шум. А потом неровное движение вагона и тряска постепенно перешли в ритмичное покачивание — стальная колыбель убаюкивала путников, погружая их в воспоминания — каждого в свое. И только мысли этих двоих мечтательно уносились в их общее прошлое.

Они впервые встретились более девяти лет назад, и теперь, спустя годы, разделившие их непреодолимым расстоянием, вновь ощутили ту первую безмолвную близость. Боже правый, как давно это было, сколько воды утекло: девять лет, четыре тысячи дней и четыре тысячи ночей до этого самого дня, до этой самой ночи! Сколько времени, сколько потерянного времени, и все же силой мысли всего за миг можно было перенестись в начало начал. Как все произошло? Он помнил до мелочей. Впервые он пришел в ее дом, когда ему было двадцать три года и на приподнятой верхней губе уже виднелся крохотный пушок. Он рано распрощался с детством, полным унижений и бедности. Он вырос в чужих домах, перебивался работой гувернера и репетитора и преждевременно разочаровался в жизни, состоявшей сплошь из лишений и тяжкого труда. Днем он старался раздобыть хоть несколько пфеннигов на книги, а по ночам учился, невзирая на усталость и напряженные до предела нервы. Зато он стал лучшим выпускником химического факультета и по рекомендации своего профессора получил место у известного во Франкфурте-на-Майне тайного советника Г., который руководил большой фабрикой. Сначала ему давали мелкие поручения в лаборатории, но вскоре тайный советник заметил серьезное отношение молодого человека к работе, его огромный потенциал и целеустремленность, с которой тот брался за всякое дело, и решил присмотреться к нему получше. Чтобы проверить юношу, тайный советник поручал ему все более ответственные задания, а тот хватался с жадностью за любое из них, так как только в работе видел избавление от нищеты. Чем больше работы взваливали на этого труженика, тем большую стойкость он проявлял. В короткое время из заурядного лаборанта он превратился в помощника, который ассистировал при секретных опытах, а тайный советник даже стал благосклонно называть его «юным другом». Молодой человек и не подозревал, что находился под постоянным наблюдением, и, пока он с неистовым рвением выполнял повседневные задачи, начальник, почти всегда остававшийся в тени, уже готовил ему великое будущее. Тайный советник страдал ишиасом, который причинял ему страшные неудобства, зачастую не позволял отлучаться из дома, а порой даже приковывал к постели.

Вот почему, чувствуя близкую старость, он уже долгие годы присматривал себе личного секретаря, человека, с которым он мог бы обсуждать секретные патенты и тайные опыты. Наконец, как ему казалось, он нашел его. В один прекрасный день тайный советник обратился к изумленному юноше с неожиданным предложением: не хотел бы тот оставить свою меблированную комнату в пригороде и, дабы всегда быть под рукой, переехать в его просторный особняк в качестве личного секретаря. Молодой человек был удивлен такому неожиданному предложению, но еще более удивился тайный советник, когда тот, подумав, категорически отклонил столь перспективную должность, мотивируя отказ пустыми отговорками. Тайный советник был выдающимся ученым, но не столь хорошо разбирался в тонкостях душевной организации, чтобы догадаться об истинной причине отказа, да и сам упрямец, пожалуй, не осознавал до конца своих чувств. А чувства эти были ничем иным, как отчаянно скрываемой гордостью уязвленного человека, который стыдился своего детства, проведенного в страшной нищете. Он повзрослел в домах богатых выскочек, находясь на оскорбительном положении гувернера, был бессловесным существом, чем-то средним между слугой и домочадцем. Он существовал и одновременно не существовал для окружающих, эдакое украшение вроде букета магнолий на столе, который выставляют или убирают по мере надобности. Его душа была полна ненависти к сильным мира сего, к их кругу, их тяжеловесной, громоздкой мебели, к их помпезным трапезам, к этому миру роскоши, где его лишь терпели. Ему пришлось пережить все: и оскорбления дерзких детей, и еще более оскорбительное сострадание хозяйки дома, которая в качестве довеска вручала ему небольшую сумму денег в конце месяца, и насмешливо-ироничные взгляды служанок, когда они наблюдали за перемещением его жалкого скарба, состоящего из деревянного сундука, в котором лежал единственный костюм и серое заштопанное белье, этот верный признак бедности. Нет, никогда в жизни — поклялся он себе, — никогда не окажется он в роли приживалы, никогда не вернется в мир богатства, если только оно не будет принадлежать ему лично, никогда не выставит напоказ свою нужду и не позволит ранить себя презренными подарками из милости. Никогда, больше никогда в жизни. С таким трудом завоеванная степень доктора наук, словно дешевое, но непромокаемое пальто, защищала теперь его от намеков на низкое социальное положение, а успехи в конторе успокаивали и даже давали почувствовать собственную независимость. Нет, ни за какие деньги не продаст он эту свободу. Именно поэтому он отклонил лестное приглашение без всяких убедительных доводов, даже рискуя погубить свою карьеру.

Однако вскоре непредвиденные обстоятельства не оставили ему выбора. Болезнь тайного советника многократно усилилась, и тот вынужден был долгое время лежать в постели, не в состоянии связаться со своей конторой даже по телефону. Потому личный секретарь стал абсолютной необходимостью, и молодой человек уже не смог уклониться от нового приглашения в компаньоны. Переезд, видит Бог, дался ему нелегко: он очень хорошо помнил тот день, когда впервые позвонил в дверь благородного, немного старомодного особняка на улице Бокенгеймер-Ландштрассе. Чтобы явно не выдавать свою нужду, накануне вечером он второпях купил новое белье, сносный костюм черного цвета и новую пару обуви. На это ушли все скромные сбережения — на его скудное жалованье жили в затерянном провинциальном городке мать и две сестры. К тому же он нанял слугу, который донес до дома его сундук с пожитками, столь ненавистный из-за множества связанных с ним воспоминаний. У него перехватило дыхание от неловкости, когда лакей в белых перчатках чинно отворил перед ним дверь, а из передней пахнуло удушливой, пресыщенной атмосферой богатства. Уже внизу его встречали мягкие ковры, заглушавшие шаг, и развешанные всюду гобелены, которые вынуждали посетителя устремить восторженный взор наверх; в передней были резные двери с тяжелыми бронзовыми ручками, к которым совершенно точно никогда не прикасалась хозяйская рука, — эти двери распахивал склонившийся в поклоне, вышколенный слуга. Вся эта роскошь одновременно оглушала его и вызывала отвращение. И когда лакей показал ему комнату для гостей с тремя окнами, отведенную специально для нового секретаря, он с невероятной остротой почувствовал себя чужаком и непрошеным гостем. Неужели ему, еще вчера ютившемуся на пятом этаже в продуваемой всеми ветрами каморке с деревянной кроватью и жестяным умывальником, теперь предстояло жить здесь, где каждый предмет кричал о роскоши и богатстве и с насмешкой взирал на человека, которого лишь терпели в этом доме? Все, что он принес с собой, включая его самого, сделалось жалким и маленьким в большой, пронизанной светом комнате. Единственный костюм, словно висельник, покачивался в широком, вместительном шкафу, немногочисленные умывальные принадлежности и старенький бритвенный прибор казались на большом умывальном столе, отделанном мраморной плиткой, мусором или забытым инструментом полировщика. Он машинально спрятал свой тяжелый, топорный сундук под нарядное покрывало, завидуя его возможности забиться в укромное место и спрятаться ото всех, сам же он ощущал себя застигнутым врасплох взломщиком, которого заперли в этой комнате. Напрасно пытался он прогнать постыдное и досадное чувство собственной ничтожности, уговаривая себя тем, что его пригласили, что в нем нуждались. Роскошная обстановка снова и снова сводила все его доводы на нет, он опять видел себя поверженным, маленьким и согбенным под гнетом чванного, хвастливого мира денег, мира, где человека покупают и одалживают, как мебель, лишают собственного я. В этот момент в дверь тихо постучал лакей и с застывшим выражением лица сообщил, что господина доктора желает видеть Ее превосходительство. Медленно шагая за слугой через анфиладу комнат, он почувствовал, как впервые за много лет сгорбилась его спина и плечи подались вперед для услужливого поклона, как спустя годы его вновь охватили мальчишеская неуверенность и смятение.

Но стоило ему увидеть ее в первый раз, как чувство неловкости сразу исчезло. Он еще не успел разглядеть лицо и фигуру собеседницы, а первые слова ее уже тронули его сердце. И этими первыми словами были слова благодарности, прозвучавшей до такой степени искренне и непринужденно, что сгустившиеся над ним тучи негодования развеялись от удивления.

— От всего сердца благодарю вас, господин доктор, — сказала она и дружелюбно протянула ему руку, — за то, что вы все же приняли приглашение моего мужа, надеюсь, что в скором времени мне представится возможность доказать вам свою благодарность. Вам, верно, нелегко далось это решение, ведь от свободы не так просто отказаться, но, может быть, вас успокоит сознание того, что теперь вам будут крайне обязаны два человека. Я с радостью сделаю все, что в моих силах, чтобы вы чувствовали себя здесь как дома.

Что-то внутри у него дрогнуло. Откуда знала она, с какой неохотой продавал он свою свободу, как удалось ей с первых слов понять его боль, нащупать самую чувствительную струну, как определила она пульсирующий источник его боязни потерять свою свободу? Как удалось ей развеять его страх первым же движением руки? Он невольно посмотрел на нее и только теперь увидел теплые, участливые глаза, с доверием ожидавшие ответного взгляда.

Ее лицо светилось нежностью, покоем и светлым чувством собственного достоинства. Она была молода, но в то же время удивительно проницательна. Казалось, она не по годам рано разделила свои темные локоны строгим пробором, какой обычно носили матроны; темное платье закрывало округлые плечи от самой шеи — оно еще большое оттеняло ее лицо, излучавшее отрадный свет. Она напоминала городскую мадонну: было что-то монашеское в ее закрытом платье, а доброта делала каждое ее движение по-матерински заботливым. Женщина плавно шагнула к нему, и ее улыбка сорвала благодарность с его нерешительных уст.

— У меня к вам одна просьба, первая просьба в первый же час знакомства. Я знаю, как посторонним людям сложно жить вместе. Тут может помочь лишь одно — откровенность. Вот почему я прошу вас говорить мне прямо, если вас стеснит какое-либо обстоятельство, обременит чье-то отношение или окружающая обстановка. Вы помогаете моему мужу, а я его жена, это должно объединить нас, так давайте будем откровенны друг с другом.

Он пожал ей руку — они заключили договор. И в ту же минуту он почувствовал привязанность к ее дому. Роскошь перестала враждебно давить на него, напротив, он начал воспринимать ее как необходимый фон благородства, которое приводило в гармонию все враждебное, запутанное и противоречивое. Лишь со временем он обнаружил, что роскошь в этом доме подчинена высшему порядку, созданному благодаря художественному вкусу хозяйки, он чувствовал, как спокойный ритм бытия проникал и в его собственную жизнь, в его собственные слова. Он испытывал странное успокоение: из всех его мучительных, острых и тяжелых переживаний ушла злоба, исчезла раздражительность. Мягкие ковры, обитые тканями стены и цветные гардины будто поглощали свет и шум улицы. Он понимал, что этот порядок возникает не сам по себе, что его создает тихая женщина с неизменно-доброй улыбкой. То, что вначале казалось ему волшебством, в последующие недели и месяцы было им вполне осознано: со сдержанным чувством такта хозяйка постепенно, без принуждения, вводила его во внутренний уклад дома. Она оберегала его, но не стерегла, и он ощущал предупредительное внимание, окружившее его, будто издалека. Его малейшие пожелания, стоило ему едва намекнуть о них, исполнялись, словно по велению доброго домашнего духа, которого невозможно было отблагодарить. Как-то вечером, листая папку с гравюрами, он выразил безмерное восхищение «Фаустом» Рембрандта — и через два дня обнаружил репродукцию в рамке над своим письменным столом. Стоило ему упомянуть, что кто-то из его друзей хвалил некую книгу, как в последующие дни он случайно натыкался на нее в библиотеке. Незаметно комната его стала соответствовать желаниям и привычкам своего постояльца. Часто случалось так, что сначала он даже не замечал, какая деталь обстановки изменилась, лишь чувствовал, что стало уютнее, ярче и теплее, пока, наконец, не обнаруживал, что оттоманка укрыта вязаным восточным покрывалом, похожим на то, что он однажды рассматривал в витрине, или шелковый абажур лампы сменил свой цвет на малиновый. Его все больше притягивала атмосфера дома, все с меньшей охотой покидал он его стены, в которых нашел себе верного друга в лице одиннадцатилетнего мальчика; он полюбил сопровождать ребенка и мать в театр и на концерты. Он не осознавал, что вся его жизнь вне работы теперь была озарена мягким лунным светом ее тихого присутствия.

С первой встречи полюбил он эту женщину, но, хотя любовь страстно и полно вошла даже в его грезы, не хватало самого главного, а именно сознания того, что чувство, которое он изворотливо называл то восхищением, то уважением, то привязанностью, на самом деле было любовью, фанатичной, необузданной, полной страсти любовью. Какое-то лакейское начало подавляло в нем понимание природы зародившегося чувства — такой далекой казалась она ему, такой благородной и недоступной, эта чистая женщина, озаренная нимбом, закованная в богатство, как в броню, воплощение самой женственности. Кощунством была сама мысль о том, что она может принадлежать тому же полу и действовать по тем же законам, что и женщины из домов, в которых прошла его рабская юность. Он не смел сравнивать ее с теми горничными из богатых усадьб, которые из любопытства впускали к себе молоденького гувернера, желая узнать, так ли все бывает с образованным, как с кучером или со слугой, не сравнивал ее с портнихами, которых встречал по дороге домой в неясном свете уличных фонарей. Нет, эта женщина не имела с ними ничего общего. Она была светлым ангелом непорочности, чистым и бесплотным, и даже в самых смелых своих грезах он не осмеливался раздеть ее. Он просто наслаждался каждым ее движением, как музыкой, радуясь ее доверительному отношению и страшась обнаружить перед ней то безмерное чувство, что переполняло его, чувство, до сих пор безымянное, но давно созревшее, замкнутое внутри его, хоть и накалившееся до предела.