Обещание

Воденников Дмитрий

АНГЕЛИНА ИВАННА (из-под одеял). Какие же у тебя ужасные ноги, Аня.

(Анночка Иванна поражена, она сначала смотрит себе на ноги, потом на одеяло.)

АННОЧКА ИВАННА (патетически). Неправда. Я прожила прекрасную жизнь, понимаешь: прекрасную жизнь. Меня все любили. Меня любил муж, мой покойный Николай Степанович, меня любили дети, сослуживцы и сослуживицы...

АНГЕЛИНА ИВАННА (вылезая из-под одеял). Николай Степанович тебя не любил.

АННОЧКА ИВАННА. Нет, любил.

АНГЕЛИНА ИВАННА. Нет, не любил.

АННОЧКА ИВАННА. Нет, любил.

АНГЕЛИНА ИВАННА. Как же он мог тебя любить, когда спал со мной. Два раза.

АННОЧКА ИВАННА (плачет). Но не всю же жизнь, не всю же жизнь. Все другое время, когда он спал со мной, он ужасно меня любил. (Визжит.)А ты просто завидуешь, что он всю жизнь спал со мной! Сука! Сука!

АНГЕЛИНА ИВАННА (саркастически).Да уж, есть чему позавидовать. (Пауза.) Ну

прости, Аня. Я совсем не хотела тебя обидеть.

АННОЧКА ИВАННА (успокаиваясь). Да-а? (Вздыхает.) Значит, мне показалось. Но все одно, Анна: с тобой стало невозможно разговаривать. Ты на всех бросаешься, как волчица. Это не доведет тебя до добра.

Как будто в подтверждение ее слов дверь вдруг распахивается, дует замогильным ветром, на пороге стоит каменный Николай Степанович. «Дай руку мне, – говорит каменный Николай Степанович помертвевшей Ангелине Иванне, – дай руку мне».

АНГЕЛИНА ИВАННА (подавая руку). О, как тяжело! Оставь меня! Пусти. Мне больно, больно.

Они проваливаются.

Потом на подъемной театральной машине они подымаются и раскланиваются. Медленно опускаются. Потом появляется одна Ангелина Иванна, принимает аплодисменты, цветы, посылает воздушные поцелуи публике – и наконец-то проваливается уже навсегда.

ГОЛОС ИЗ-ПОД ЗЕМЛИ. Анечка, Анечка... Какие же у тебя ужасные ноги!

Занавес.

ИНТЕРАКТИВНЫЙ ВЫПУСК

(или реквием по моим литературным кумирам)

Пепел Настасьи Филипповны и Хлестакова стучит в моем сердце,вот я и мечусь между пошлостью и позором,между двумя полюсами национального самосознания(а я всегда был чудовищно национален).ВОТ, ГОСПОДА, В ЭТОЙ ПАЧКЕ СТО ТЫСЯЧ.ТАК ВОТ Я ЩАС БРОШУ ЭТУ ПАЧКУ В ОГОНЬ,А КТО-ТО (КОГО Я НАЗНАЧУ)ПОЛЕЗЕТ ЗА НЕЙ, БЕЗ МАНЖЕТ И ПЕРЧАТОК.ВЫТАЩИШЬ – БУДЕТ ТВОЯ.НЕ ВЫТАЩИШЬ – НА ХЕР СГОРИТ.А МЫ ПОКАМЕСТ НА ДУШУ ТВОЮ ПОГЛЯДИМ,КАК ТЫ ЗА МОИМИ ДЕНЬГАМИ В ОГОНЬ-ТО ПОЛЕЗЕШЬ.и дело не в том, что, конечно же, я нарываюсьи когда-нибудь точно нарвусь (мне уже обещали),и дело не в том, что экстрема – единственный видспорта – где я утверждаю (бедняжка) свою маскулинность;да и даже не в том, что ПРОНЗИТЕЛЬНЫЙ РАДУЖНЫЙ мирсам кого хочешь унизит – причем забесплатно(как это там говорят: ТЫ УЖ НАС ИЗВИНИ,МЫ ТУТ ТЕБЯ ПОТОПТАЛИ, ПОМЯЛИ НЕМНОЖКО,НО МЫ ЖЕ ЗАБЫЛИ, ЧТО ТЫ-ТО ЖИВЕШЬ В БЕЛЬЭТАЖЕ,И МЫ ЖЕ НЕ ЗНАЛИ, ЧТО ЭТО ТЕБЯ ОГОРЧИТ – я так и подумал)но разве это что-то меняетВЕДЬ БУДУЧИ ВСЕ ЖЕ В ДУШЕБОРЦОМ ЗА ПРАВА ЧЕЛОВЕКА,ПЕРЕРАСТАЯ СВОЮ СЕКСУАЛЬНОСТЬ,ЧРЕЗМЕРНОСТЬ, ЖЕЛАНИЕ ВСЕХ ПОДЧИНИТЬ И ПОСТРОИТЬ – о если бы только спросили меня (да кто ж меня спросит)какой же должна быть в натуренаша привычная жизнь(но уже без тебя и уже не твоя понимаешь)Я БЫ ОТВЕТИЛ ТОГДА – НИ СЕКУНДЫ НЕ МЕДЛЯЯ БЫ ОТВЕТИЛ ТОГДА (извините):СЧАСТЛИВОЙ, СЧАСТЛИВОЙ, СЧАСТЛИВОЙ.

* * *

.................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................Так дымно здесьи свет невыносимый,что даже рук своих не различить —кто хочет жить так, чтобы быть любимым?Я – жить хочу, так чтобы быть любимым!Ну так, как ты – вообще не стоит – жить.А я вот все живу – как будто там внутрине этот – как его – не будущий Альцгеймер,не этой смерти пухнущий комочек,не костный мозги не подкожный жир,а так, как будто там какой-то жар цветочный,цветочный жар, подтаявший пломбир,а так, как будто там какой-то ад пчелиный,который не залить, не зализать...Але, кто хочет знать, как жить, чтоб быть любимым?Ну че молчим? Никто не хочет знать?Вот так и мне не то чтоб неприятно,что лично я так долго шел на свет,на этот свет и звук невероятный,к чему-то там, чего на свете нет,вот так и мне не то чтобы противно,что тот, любой другой, кто вслед за мною шел,на этот звук, на этот блеск пчелиный,на этот отсвет – все ж таки дошел,а то, что мне – и по какому праву —так по-хозяйски здесь привыкшему стоять,впервые кажется, что так стоять не надо.Вы понимаете, что я хочу сказать?Огромный куст, сверкающий репейник,который даже в джинсы не зашить —последний хруст, спадающий ошейник —что там еще, с чем это все сравнить?Так пусть – гудящий шар до полного распада,в который раз качнется на краю...Кто здесь сказал, что здесь стоять не надо?я – здесь сказал, что здесь стоять не надо?ну да, сказал – а все еще стою.Так жить, чтоб бытьненужным и свободным,ничейным, лишним, рыхлым, как земля, – а кто так сможет жить?Да кто угодно,и как угодно – но не я, не я.

СОКРАЩЕННОЕ ИНТЕРВЬЮ

(или первые ростки нового имперского сознания)

– Как вы написали в одном эссе, «всякий любимец, всякий социальный феномен прекрасно понимает, что любая любовь и любая феноменальность держится на живом мясе». Возникает ощущение, что любовь – это самое яркое ваше жизненное впечатление? Так ли это?

– Нет. Самое мое яркое жизненное впечатление – это унижение. Унижение, которое я испытываю при столкновении с жизнью, ежедневной и ежечасной. Может быть, я и стал делать то, что стал делать, когда понял, что этот мир настроен против меня. Причем в данном случае у меня нет особого сострадания только к себе. Просто я очень хорошо знаю, в чем именно заключается мое унижение.

– Но это унижение, наверное, должны чувствовать и ваши читатели, зрители, только уже получая его от вас?

– А они его и чувствуют. Даже если я говорю только о себе. Правда, есть и приятные исключенья. Так, в свое время меня очень удивило, что один припухшего вида человек, слушая мое выступление, заметил: «Вот мужик дает. Молоток». (Это обо мне-то.) А однажды еще подошел то ли мальчик, то ли девочка, то ли собачка со словами: «Это вы все про меня написали». Вообще-то я писал про другое. Но мне было тоже приятно.

– Можно ли сказать о вас, что вы принадлежите к тому типу поэта или писателя, для которого вопрос о собственной жизни, ее успехе или неуспехе становится сутью и смыслом поэтического высказывания?

– Можно. Я принципиально иначе, чем многие (которые, кстати, во всех смыслах достойней и лучше меня), отношусь к своим книгам. Если угодно, как к сериалу, где каждое новое стихотворение перестает быть просто стихотвореньем, а становится исполненным (либо неисполненным) обещаньем. Как будто ты проживаешь свою жизнь, фиксируешь ее, а потом говоришь «вот так жить нельзя», «а вот так у меня не получилось», «а вот так можно попробовать». Но в любом случае ты всегда ощущаешь себя добровольной подопытной крысой. Не могу сказать, что это такое уж большое наслаждение.

– А что же тогда для вас наслаждение?

– Знать, что твой голос, прорезая пространство и время, способен вызывать столько любви и вражды, столько раздражения и участья, столько неприятия и желанья. И обратите вниманье – при этом всем уже абсолютно неважно, о чем, собственно, ты говоришь. Это похоже на чудо, от которого уже нельзя отказаться.

– И последний вопрос. Если следовать вашей образной логике, кем бы вы хотели стать в конце сериала: победителем, жертвой? Ну, хотя бы гипотетически?