Обезьяна зимой
Шрифт:
— Что с ним такое?
— Да ничего особенного.
— Он что, выпил?
Она бы никогда не сказала о месье Фуке: «Он напился».
— Нет, — сказал Кантен. — Встретил знакомого и задержался, а потом забыл, что у него есть ключ, полез через решетку и поцарапался. Мы с ним поболтали.
— В кафе?
— Да, а что? Не сюда же мне его было вести.
— Он тебе не сказал, зачем приехал в Тигревиль?
— О Господи! Ты опять за свое!
— Так про что же вы говорили?
— Про обезьян. И про обезьяньи штучки.
Кантен приоткрыл дверь в комнату. Фуке и не думал раздеваться и лежал на кровати прямо в одежде,
— Войдите.
В комнате, как ни удивительно, был полный порядок: на столе сложены бумаги, в вазе торчат трубки, на стенке висят две фотографии какой-то негритянки. Молодой человек оборудовал каюту по своему вкусу, но куда он держал курс?
— Спасибо, что пришли, — сказал он. — Надеюсь, вам не будет скучно. Садитесь, пожалуйста… Да-да, мне очень приятно вас видеть.
Кантен, опешив, неловко присел на тумбочку.
— Освободите себе кресло, — с воодушевлением продолжил Фуке. — Здесь тесновато, все очень скромно. Но мы с Клер всегда останавливаемся в этой гостинице, в память о первом разе, когда у нас не было денег и мы застряли в этом чудном городке. Мы тут свои, нас просто на руках носят. В газетах пишут, что я слишком скромный, — пронюхали, черти, хоть я и замаскировался. Слуг своих для поддержания репутации поселил в «Палас-отеле», и видели бы вы, как они важничают… Слуги у меня испанцы, — пояснил он. — Во Франции я бы, наверно, говорил иначе, но здесь приходится хвастать, что я единственный великий матадор-француз, лучше, чем Пьер Шуль: «Yo so uno!.. Yo so unico!» [1]
1
Я один!.. Я единственный! (исп.). (Здесь и далее примеч. переводчика.).
Щеки Фуке порозовели, и если поначалу у него слегка заплетался язык, то теперь слова лились легко и непринужденно, никакого сравнения с недавним бессвязным бормотанием. Видимо, он воображал себя в Мадриде. Кантен отвык от такого бреда и сперва решил, что Фуке его дурачит, как он сам когда-то морочил голову железнодорожникам в Бланжи, требуя своего отца. Но потом ему вспомнилась вся безумная искренность этого кривляния, и он понял, что Фуке сейчас действительно находится в Мадриде. Эта иллюзия держалась на волоске, который мог оборваться от малейшего дуновения, от одного неосторожного слова.
— Я погашу свет? — заботливо спросил он.
— Нет-нет, зачем же! — любезно сказал Фуке. — Я сейчас велю принести нам по рюмке хереса.
И прежде чем Кантен успел ему помешать, он нажал на кнопку в изголовье кровати. Резкий, неуместный посреди ночи звонок разорвал тишину «Стеллы», казалось, стены вздрогнули.
— Я думаю, в день моего первого выступления народу будет порядочно, — снова затараторил Фуке. — Чикуэло Второй всегда собирает полные трибуны. Он, конечно, смельчак, но работает неровно, то блестяще, то из рук вон. Ну уж я сумею показать себя! Давно мечтал одержать победу в Мадриде, на глазах у лучших друзей. Только Клер не придет, она не выносит таких зрелищ. Она будет ждать меня в нашем старом коррерос [2] на Пуэрта дель Соль, за блюдом креветок. Мужчины вокруг будто прилипли к заплеванному очистками полу, стоят и не спускают с нее жадных глаз, а тут я выхожу из роскошной американской машины — импресарио мне
2
Забегаловка (исп.).
Лицо его сияло неподдельным счастьем.
— Пусть все будет так, как вы хотите, — через силу произнес Кантен и невольно рассмеялся.
Фуке посмотрел на него с удивлением:
— Вы что, ни разу не были на вечерней корриде?
— Нет, — сказал Кантен.
— И вы специально пойдете! А места у вас хорошие? Вы там встретите всех своих. Из Парижа приехало много друзей: Марсель, Иван, месье Роже, потом еще Клебер и Каролина. Только бы кончился дождь! Хотя уж лучше дождь, чем ветер. Когда слишком ветрено, приходится мочить плащ, чтоб он стал тяжелее, а запястья у меня, как ни досадно, самое слабое место.
Он вытянул руки, рана не воспалилась, кровь на ней уже запеклась черной корочкой.
— Вот видите, корнада, царапина, пустяк, — сказал он. — Заполучил в одном местечке, в глухомани… Кстати, вы не ходили взглянуть на быков? Нет? Напрасно! Мне говорили, что они великолепны… хотя заранее никогда не известно. Быки, как спички: пока не чиркнешь, не узнаешь, хорошие или нет, а тогда уж они обуглились. И ты, как фанат-историк, рад бы повернуть время назад: сложить их обратно в коробку и зажечь еще разок… Где, интересно знать, наш херес?
— Можно обойтись и без него.
— Не беспокойтесь, мне завтра выходить на арену только в шесть вечера. Я ведь профессионал, не люблю шутовства и пафоса. Знатоки ценят в моей манере именно основательность. Скажу вам по секрету: перед корридой я ничего не делаю, просто лежу на кровати, а потом встаю и начинаю одеваться. Облачение занимает много времени, это сложный ритуал, который я тщательно соблюдаю из уважения к традиции. Иной раз плюну, не выполню какой-нибудь мелочи и тут же убеждаюсь, что зря: в такие дни у меня неудачное трастео. [3] Секрет мастерства спрятан здесь, в моей комнате.
3
Манера дразнить быка ( исп.).
— У вас есть костюм тореро? — серьезно спросил Кантен. Он бы не очень удивился, если б так и оказалось.
— А как же! Трахе де лусес, сияющий костюм, — ответил Фуке и с утомленной улыбкой прибавил: — Он висит в шкафу, а то свет мешает спать.
На этот раз Кантен решительно встал.
— Мне пора, — сказал он.
— Вы не дождетесь Клер? Она, конечно, остановилась не здесь, но совсем рядом, напротив. И по пути из Прадо всегда заскакивает ко мне ненадолго. Она придет с минуты на минуту и будет рада видеть вас. Ваша супруга в Мадриде?
— Нет, — вырвалось у Кантена.
— Так приходите к нам вечерком по-холостяцки. Поужинаем прямо в гостинице — кухня тут французская. И вообще очень уютно, нас обожают и балуют. Впрочем, если вы хотите, можно пойти к Ботену. А потом зайдем к Чикоте. В общем, погуляем.
— Чудесная программа, — сказал Кантен, берясь за ручку двери.
— А как же херес?
— Выпьете обе порции… Не думаю, что это вас затруднит.
— Я провожу вас, — сказал Фуке и попытался встать. Но не удержался на ногах и опять растянулся на кровати. — Что-то я не в форме… — жалобно вздохнул он. — Напомните-ка мне, откуда мы друг друга знаем…