ОБХСС-82. Дело о гастрономе
Шрифт:
Через сорок пять минут возникло огромное желание спрятаться за степ-платформу. Я понял, что умру в муках прямо на финальном этапе. Порвусь пополам на счет «три».
Через пятьдесят минут кто-то добрый собрал меня в кучу и откатил к стенке. Занятие было закончено. Кстати, доброй оказалась та самая девица. Мое героическое поведение во время этого женского марафона садизма произвело на нее впечатление. Мы после тренировки познакомились. Полчаса я слушал восторженный монолог о том, как круто, что не все мужики считают себя пупом вселенной. Как прекрасно, что есть такие понимающие жизнь индивиды. Это она все обо мне говорила.
А потом наступило утро и я понял, вчера мне было хорошо, плохо мне сегодня. Имелось четкое ощущение, что я спал в работающей бетономешалке. Честно говоря, думал, явится на работу и отчитаться о выполненном задании не смогу. Умру в процессе одевания
Тем обиднее было, когда после моего появления в отделе со счастливой рожей, парни ржали так, что прибежал начальник того самого отдела. Заподозрил, мы либо пьяные, либо что-то еще. Я, естественно, не ржал. Мне было больно даже дышать. Но самое интересное, буквально через час позвонила та самая телка. Она реально решила, что после всего пережитого, мы точно друзья. Вот тут пришел момент, когда мог бы поржать я. Но не стал. Все по той же причине.
Сейчас, направляясь в сторону гастронома, я почему-то вспомнил именно эту историю. Возможно, потому что самый неожиданный прикол или ситуация, которая выглядит, как стёб, может оказаться, на самом деле, важным и решающим моментом. Чем больше я думал о Матвее Егорыче и его поведении, тем сильнее крепла во мне уверенность, они с настоящим Милославский о том и договорились. Дед Мотя сознательно постоянно создает эти абсурдные и нелепые ситуации. Зачем? Вот в чем суть.
Глава 11. Жорик.
— Ладно…черт с тобой…
Матвей Егорыч поморщился, явно не испытывая огромного стремления к любого рода беседам, особенно откровенным. Сложил руки на животе и стал напоминать еще больше доброго дедушку. Я прям напрягся. Нездоровая фигня. Не его это роль. Точно не его. Значит, можно ждать чего-то очень поганого.
— Хотя, ты сам просил не говорить ничего. — Дед поднял указательный палец вверх. — До поры, до времени. Тебе же самому не говорить. В общем, Жорик, не знаю, что это за хохма такая, я вообще поначалу думал у тебя того… Окончательно с башкой проблемы. А что? Стресс. Родители. Оба. Как тут не чокнуться. Ну, а вообще ситуация была следующая. Сидел я, значит, никого не трогал. Во дворе сидел. Все, как положено. Думал о жизни. Борька — рядом…
— Выпивали, короче… Со своим козлом напару.
— Думал о жизни…– Настойчиво повторил дед Мотя. — А ты если сейчас будешь тут шуточки свои отмачивать, то пойдешь восвояси. Не солоно хлебавши. Знаешь такую присказку? Старую, русскую, народную поисказку. Я тебе ее сейчас наглядно покажу.
— Да ладно. Не вопрос. — Я махнул рукой, мол, не обращайте внимания. — Думал о жизни. Ок. Зинаиды Стефановны, видимо, дома не было? При ней о жизни точно не подумаешь.
— Не было. — Матвей Егорыч кивнул, соглашаясь. — Зинка куда-то по своим бабским делам ушла. Дельная такая… Говорит, Мотюшка, я по своим делам. Делам… Понял? Языком потрепать. Чего там еще за дела могут быть. Но не суть. И вот значит, сидим мы с Борисом во дворе. Месяц то уже почти апрель. Солнышко светит. Хорошо…Птички чирикают. Понимаешь? Весной пахнет… травка стала пробиваться.
— Да понял, понял…– Я заподозрил, что дед Мотя издевается. Если его не остановить, мы по всей деревне в итоге пройдёмся. И травка, и птички, и рыбки и даже комарики будут. — Вы ближе к делу. А то и не приблизимся никогда. Сидите во дворе. С Борисом. Так. Дальше, что?
Матвей Егорыч нахмурился и посмотрел на меня с осуждением.
— Вот сухарь ты, Жорик. Как есть, сухарь. Нет в тебе этого…романтизму. Сидим. С Борисом. Смотрю, кто-то со стороны огорода подбирается. Грешным делом, подумал сосед. Пахом. Помнишь? Не? Ну, сосед мой. Его вся деревня знает. Мужику этому трындец, как не везет с живностью. Со всякой. Для примера, зимой у него лиса несколько раз воровала выставленный остывать суп. Причем, при попытке воззвать к ее совести, посмотрела, как на говно, и продолжила жрать. Другой раз летом, сидел на крыльце и его укусил еж. Просто подошел и укусил за жопу! Ты можешь себе представить? Ни на чью жопу больше не позарился. Только на Пахома. А потом еще один случай был. Заходит ко мне во двор, а у него фингал на полморды. Интересуюсь, естественно, происхождением. Ничего себе, думаю, это кто Пахому рожу так разукрасил. И он мне жалуется:«Кто сказал, что совы это милые животные? Я залез на чердак, а у нее там гнездо! Так она меня крыльями по роже так отходила, забыл зачем лез! Теперь по вечерам еще и издевается! Сидит на заборе и смотрит, мол, будешь вонять — еще получишь!» Представляешь, какая история?! Вот я на этого Пахома, значит, и подумал. Ну? Помнишь его?
Я отрицательно покачал головой. Их там в Зеленухах было столько, что хрен упомнишь. И Васьки, и Петьки, и еще чертова куча людей. Тем более рядом со мной всегда находились самые выдающиеся личности из местных. Дед Мотя и Переросток. А эти двое всей деревни стоят.
— Ну, ты чего? — Матвей Егорыч оживился. — У него жена, значится, городская. Вся из себя такая…. Цаца. Уж не знаю, как он ее с панталыку сбил, как на создание ячейки общества склонил. Марьяна…Это звать ее так. Марьяна, значит, всегда отличалась большой склонность к чистоте. Городские, они такие. В голове черти что. Прям совсем на чистоте помешалася. У них дома — туго накрахмаленные белоснежные накидушки на белоснежных взбитых подушках, какие-то статуэтки… Из этого… Из фарфору… Стоят по всей хате, на таких же накрахмаленных и белёхоньких салфетках. Идеально выглаженные рушники на иконах. Иконы тоже, представь. Сам-то Пахом, он войну прошёл. Ему что бог, что черт. А Марьяна дюже верующая. А пол блестит всегда так, что если бы его товарищи…которые за чистотой следят… Как их…
— Санэпидемстанция? Сэс? — Подсказал я деду.
— Да! Они. Вот если бы они увидели полы в доме у Пахома, немедленно бы наложил на себя руки, не вынеся позора. Что яйца у кота. Такие чистые. И вот представь. Хозяйства своего они не держат, а то ж грязь. Во дворе. Понял? Во дворе грязь. Совсем Марьяна его с приветом. Это, значится, подсказка, для понимания. Ну, и что? Прикупил Пахом поросенка по очень сходной цене. Праздник, что ли, какой был. Думал, Марьянке своей подарок такой сделать. Мясца свежего приготовить. Главное, сам никогда порося не резал, но вспомнил всех зарезанных фрицев и посчитал, что прекрасно справится умерщвлением свиньи… Принес домой, посадил в таз… Глубокий такой таз, здоровый. Порося сидит, хрюкает, да на него посматривает. Пахом же постоял, почесал в затылке и отправился в кухню, дабы остограмиться для храбрости. Ну, не поднималась у него рука на безвинное существо. Выпил, вернулся, постоял у таза и пошел обратно за добавкой. Добавки было мало, свинку было по-прежнему жаль. Прибежал ко мне, взял еще взаймы. А сам не рассказывает, зачем. Я ж и не знал, что он там удумал.
Так, в несколько заходов, он таки уговорил еще пузырь самогонки, «закушал» папироской и уже преисполненный решимости, слегка покачиваясь, зашел в кухню, сжимая в руках кухонный нож. Удар был сильный, но неточный. Порося взвыла, заливая любовно отчищенную кухню, струями своей поросячий крови. Пахом, конечно, пытался изловить обезумевшее животное. Поскользнулся, кровища то хлещет, и с головой нырнул в злополучный таз. Совершенно охреневшая, по нашему, по-простому, говоря, свинья вскочила на спину Пахому, а затем перемахнула на пол. Так же истерично носясь по кухне, она, наконец, вышибла дверь и рванула в комнаты. Вот тут начался откровенный мандец. Это уже он потом мне рассказывал. Говорит, сразу понял, убита будет сегодня не только свинья. Марьяна ему за такое непотребство отрежет даже не голову. А картина, представь, почище, чем в кино. Мощные фонтаны крови извергались на салфетки, постельное белье и остальные идеальные кружавчики, которые преобладали в интерьерах. Падали и разбивались дорогущие «Свинарка и пастух», «Женщина с кувшином» и прочие изящные творения, так обожаемые Марьяной. Я откуда названия узнал… Марьянка потом на всю деревню голосили. Перечисляла ущерб, значится. Свинарка и пастух… Что за глупости? Придумали название для статуэтки. Умрешь, вообще.
Ну, и что? Пахом не сдавался. С дикими матюгами он выбрался из таза и бросился в погоню. Увидев этого инквизитора, свинья добавила к своему, и без того душераздирающему воплю, дополнительных децибелов, и по-пластунски вползла под огромную этажерку с книгами и теми же статуэтками. Пахом мужик крепкий. Здоровый. Силы немерено. Богатырским рывком он поднял этажерку одной рукой, а другой схватил за дрожащий поросячий хвост. Хвост был мокрый и скользкий… Рука само собой дрогнула, свинья вырвалась, этажерка, представь себе, завалилась и рухнула прямо на Пахома, засыпав его собраниями сочинений товарища Маркса и товарища Ленина по самую макушку. Свинья продолжала громить дом. К струям крови и всеобщему разрушению прибавился дикий свиной дристеж. Но Пахом, как настоящий фронтовик, понял, это дело принципа. Сдаваться нельзя. Выбрался из груды книг, скользя по обосраному полу, схватил из шкафа пододеяльник, естественно, белоснежный и накрахмаленный, и через пару попыток всё же изловил бедное животное. Злой, окровавленный, обосраный, пьяный и ушибленный Пахом уже не хотел свинины, он хотел убивать! Завязав тройным узлом пододеяльник, он выскочил во двор, подбежал к калитке, распахнул ее и швырнул завернутую в пододеяльник свинью за ворота.