Обитатели потешного кладбища
Шрифт:
Люди одобрительно гомонили; всем эта идея пришлась по душе.
После собрания Арсений выглядел утомленным, как от бани распаренным; преисполненный тайного ликования, он сидел на веранде, глядя на воду, редко отрывался, чтобы сообщить что-нибудь неожиданное.
«По Волге теперь другие баржи ходят – большие, белые, чистые, – говорил так, словно только что видел Волгу. – Все теперь другое, – шептал он призраку подле себя. – Да, другое. Не то, что было. Теперь страна стала больше и все там большое, красивое. Колокольню в Кабатчино строят. О как! С золотым куполом. Белую колокольню, я тебе говорю! Белую, как рубашка матери».
Напуганная Любовь Гавриловна одергивала его. Старик смотрел на нее, на дочерей, останавливал взгляд на сыне и запальчиво говорил:
«Я вот думаю, когда на Родину-то вернемся, ты, Николка, шоферить пойдешь, а я в мастерской какой засяду, а? Что скажешь?»
Во время оккупации у немцев часто мерли служебные собаки – Арсений Поликарпович, Николай и сосед их Зосим Теляткин много копали.
Приметив знакомый очерк ушей, Крушевский съежился.
– Может, я тут пережду?
– Не беспокойтесь, – сказал Шершнев. – Это не живая.
На Александра здесь многое произвело впечатление – от побитой пулями усадьбы до орнитологической башни, в которой ему предстояло жить.
Старик вышел с костылем под мышкой; ветерок трепал его длинные кудри и широкие черные брюки, было тепло, но он на плечи накинул тренчкот (видимо, для важности момента). Вместе с ним выскочила его старшая дочь Лидия, тоже разодетая, вся в цветах, с высокой прической и помадой на губах; скрестив на груди руки, она встала за плечом отца и глядела на Крушевского с нескрываемым любопытством. Александр снял шляпу и кланялся, стараясь не смотреть на Лидию. За ней несмело выполз их сосед, маленький человек с внешностью пропойцы, мешковатый, потрепанный, в бриджах фламандского покроя, в жилетке поверх свитера и берете. Он первым представился: «Зосим… кхе-кхе… Теляткин». Когда Серж сжал его нерешительно протянутую руку, Теляткин засиял от счастья. Арсений Поликарпович обнял Крушевского и, глядя немного в сторону, наказал дочери поставить самовар, что было предлогом отослать ее обратно в дом. Она резко отвернулась и пошла внутрь со словами «да все уж давно готово, с самого утра ждем», с норовом хлопнула дверью.
– А позвольте мне сразу в дом пойти, – отпросился Шершнев (ему надо было выполнить просьбу Альфреда). – Я тут все видел. Я бы чаю…
– Да нет, не все, – слегка обиделся старик, – ну, да идите. И ты, Зося, шел бы ты… по своим делам…
Теляткин был рад исчезнуть, он взволновался от вида нового человека, сбивчиво пригласил Александра в гости:
– Вы теперь и мой сосед тоже. Заходите. Мой дом на том островке. Мосток имеется. До конца по аллее, и там он и есть. Ну, пошел я. Бывай, Поликарпыч!
– Свидимся, – угрюмо сказал Боголепов; избавившись от всех, он повел Крушевского вокруг дома, показал огород, парник, бочку с дождевой водой, показал сарай, в котором томилась коза, кроличьи домики, достал одного за уши, пощекотал ему лапки, обвел махом Сену. – А идемте лучше я вам беседку покажу. Сам построил. Как у нас, на Волге… Бывали в Костроме? – Александр сказал, что России не помнит: был слишком мал, когда его родители вывезли в Европу. Его лицо задергалось, он отвернулся. – Ах, вот как, вот как, значит… – Старик всматривался в гостя с настороженностью, тик обезобразил молодого человека, такого Боголепов еще не видел, чтобы лицо так дергалось. – Ну, так вам обязательно надо съездить… Об этом потом поговорим, а сейчас я вам все тут покажу. Здесь много интересного. Давайте с фасада начнем. Я ж дырки от пуль забыл показать! Самое-то главное… Хотя что вам на них смотреть?.. Будто вы пуль не видали… Идемте сразу в Скворечню! – Так старик называл орнитологическую башню; предупредил, что топить ее придется каждый день. И вдруг понизил голос: – А с Зоськой поосторожнее. Сильно не сближайтесь. На водку он падок. В долг ни-ни, поняли? – Александр кивнул. – Эх, непутевый человек. Вот как бывает, увязался за нами в Германии, и все с нами, все рядом. Без нас пропал бы. Ей-ей, пропал бы.
Скворечня была построена исключительно для наблюдения за птицами, которых в этих местах было великое множество, о чем свидетельствовали зарисовки, журналы и даже фотокарточки, оставленные в башне пытливым бароном.
С мученическим выражением старик предупредил, что с наступлением лета теплее не станет, а спать будет трудно.
– Все вокруг наполняется щебетом. Поют бестии по утрам несносно!
Кухня была маленькая, но пригожая, она уже наполнилась теплом, и хотя запах сырости еще чувствовался, это был уже приятный запах, он напоминал Александру о чем-то далеком.
Старик поставил чайник на примус, сказал: «посидим тут немного», – Крушевский сел на табурет, закурили; Боголепов вздыхал, кряхтел, поглаживал свою больную ногу, кивал предметам, как старым товарищам: «примус вон… шкап для посуды… печь старая… вон тахта… тумба… дров хватит», – понемногу разошелся, рассказал о своей «стыдной» профессии.
На протяжении пятнадцати лет он был смотрителем кладбища животных; у него была своя телефонная линия, его адрес был занесен во все почтовые отделения, его знали не
42
Казак (фр.).
43
Мой дорогой друг Каратаев (фр.).
За чаем Боголепов вспоминал:
– Да, чудаковатый был барон, но широты ему было не занимать, ума – бездна. Изобретатель, писатель, ученый и даже хиромант! С пользой время проводил, в отличие от некоторых сластолюбцев. Мы с ним много дел натворили. Даже пушки делали! Да что там пушка – мы танк свой изобрели! Такого немцы не видели! – Он помолчал, дуя в кружку, вздохнул и протяжно сказал: – Мда-а, барон Деломбре, барон Деломбре… Экая занятная была личность! Англофил, даже женился на англичанке. Правда, жили они врозь. Он – в Руссийоне, она – в Париже. Так нельзя, но они жили, и ничего. Она делами занималась, он своим хобби. Резиденцию они не навещали, у барона были какие-то дурные воспоминания, связанные с этим местом. Кажется, какой-то родственник здесь утонул, свел счеты с жизнью. Бывает. Французы часто топятся. Как женщины. Мало кто застрелится. Барон много путешествовал. Россию тоже любил, бывал в России, вспоминал Байкал, Волгу… Не бывали на Волге? Ах да, я спрашивал…
Он заговорил о России…
Александр рассматривал старика…
Огромные красные кисти с узловатыми пальцами. Маленький лоб с седым, своенравно завивавшимся чубом. Густые брови, низко нависшие над глубоко посаженными глазами. Глаза живые, любопытные, страстные, но слегка чумные, как у некоторых проповедников. Крепкий нос, чуть-чуть как будто не свой (возможно, причиной тому было удлиненное, немного вдавленное русло – седловина носа – и вздернутый, своенравно раздвоенный холм). Тяжелые носогубные складки; щедро поросшие поля щек; большая безгубая ротовая трещина. Отдельно растущая, как опушка леса, плохо ухоженная седая с рыжиной борода.
Он курил задумчиво, щурился и смотрел на гостя так, словно хотел ему что-то предложить.
В кухне было мрачновато, – вытянутое желтоватое лицо Арсения Поликарповича казалось немного зловещим.
Александр припомнил, что старик грозился убить Альфреда.
«Да, наверное, мог бы…»
– Как у вас с документами, деньгами и карточками? – спросил внезапно Боголепов.
Крушевский показал свой билет бельгийского военнопленного, еще один документ, который ему выдали американцы, добавил, что и еду будет получать у них же; бережно развернул книгу стихов Верхарна: между страниц лежали карточки с купонами Красного Креста. Старик кивнул одобрительно.
Меняя маски
1. Унесенный ветром
Фантастика:
боевая фантастика
попаданцы
рейтинг книги
