Обитель спящих
Шрифт:
— А кому ты поклонялся, будучи на службе у Повелителя Илдиза?
— Так вот ты о чем! Нет, я не чтил Эрлика и Пророка его Тарима. Все в моем отряде знали, что мой бог — Кром. Но я никогда не пытался отвратить их сердца от Эрлика, если ты хочешь знать именно это.
Купец энергично кивнул.
— И не похвалил бы того, кто попытался бы это сделать?
— Клянусь Кромом, нет! О чем ты толкуешь, почтенный Амаль абн Сатир?
— Твой воин, аквилонец, он ведь когда-то был жрецом Митры?
Конан расхохотался. Он все понял.
— Так Сагратиус взялся обращать
— Так, о кладезь мудрости, именно так! — Купец горестно всплеснул руками, но тоже не удержался от улыбки. — И, клянусь милосердием Эрлика, меня начинает это беспокоить! Что я скажу женам, матерям и детям этих мореходов, когда привезу их домой? Что их кормильцы отвернулись от них и ушли к другому богу? Посоветуй, что мне делать, о могучий! Конечно, сей служитель Митры гораздо больше похож на трактирного кутилу и забияку, чем на скромного и смиренного дервиша, и меня, человека седого и всякие виды видавшего, не смутили бы его пьяные речи. Но я-то уже старик, а на «Покорителе Морей» много безусых юношей. Они слушают твоего воина с охотой и вниманием, и я опасаюсь…
— Не опасайся ничего, уважаемый, — прервал его Конан, вновь возвращаясь к надраиванию до блеска своих клинков. — Сагратиус громок лишь на словах. Ты же видел, Кинда проводит с ним бок о бок дни и ночи, слышит все его громкие речи, божбу и проклятия и, клянусь печенью Крома, перегрызет за него глотку кому угодно. Но Кинда — птулькут, и молится своему богу, как бы громко ни рассуждал Мейл о милостях Солнцеликого. Да и сам он не вернется в обитель ни за какие блага Митры. Пусть буянит. От этого никому не будет ущерба. Но, если хочешь, я поговорю с ним.
Амаль, сидя рядом с киммерийцем, задумчиво посасывал кончик бороды.
— Эрлик свидетель, ты прав, Конан. Никогда я еще не видел, чтобы в новую веру обращали столь странным способом: с помощью большого количества вина и браги, а также громких песнопении за полночь на нижней палубе. И все же, заклинаю тебя именем твоего бога, Крома, поговори с ним.
Конан пообещал поговорить и тем же вечером, спустившись на нижнюю палубу, выполнил свое обещание. Сагратиус был уже изрядно пьян, но внушению внял.
— Мочи нет смотреть на этих заблудших! — восклицал он в свое оправдание. — Веришь ли, они всю жизнь прожили с именем какого-то нечестивца на устах, так и не изведав благости истинной веры!..
— А сам-то ты неужто так уж стремишься вернуться к служению? — расхохотался киммериец. — Тебе бы брюхо набить да подраться — вот все милости Митры, коих тебе довольно. Потому кончай смущать правоверных туранцев. Обращай меня или Кинду, раз уж так невмочь.
— Разве я не пробовал? — воскликнул Сагратиус с пьяной слезой в голосе. — Видит Митра, я употребил все силы…
— Вот и упорствуй в благом начинании. Мы с Киндой хотя бы можем свернуть тебе на сторону челюсть, если ты нам уж очень надоешь.
Сагратиус поклялся, что перестанет докучать правоверным туранцам — и, хоть и был пьян в тот вечер, клятву сдержал, к немалому огорчению команды, потешавшейся над аквилонцем от всей души. Несостоявшийся жрец Митры больше не произносил прочувствованных проповедей во славу Солнцеликого, лишь изредка вздыхал по несчастным, лишившим себя спасения.
Почтенный Амаль успокоился, а мореходы вскоре нашли другой повод для веселья: забавную обезьянку, купленную на одном из островов. Она носилась по снастям, пролезала во все щели и воровала фрукты к неизменному восторгу всей команды, ибо проделывала все это с превеликой ловкостью.
Шел уже пятый день плавания. «Покоритель Морей» давно миновал первую россыпь островов Лемурийского архипелага и двигался на юг, через все море, к Жемчужным Отмелям. Там, поближе к берегу, Конан и намеревался удрать. Купец, зная об этом его намерении, заготовил ему большой мешок из провощенной кожи — для припасов и теплого плаща. Кормчий «Покорителя Морей» обещал, что острова Отмелей появятся на шестой день.
Но к вечеру погода, пребывавшая неизменно ясной все их плавание, стала неожиданно портиться. С востока набежали тучи, поднялся ветер. К полуночи волны вздымались уже в два человеческих роста. Но «Покоритель Морей» уверенно нырял с волны на волну, весла гребцов мерно опускались в темную пенную воду. Конан кликнул Сагратиуса, и они вдвоем встали на руль, ибо кормчие удержать его были уже не в силах.
Их швыряло из стороны в сторону всю ночь, на востоке небо прорезали яркие зарницы, но сама гроза прошла, как видно, стороной, потому что наутро море снова было спокойно, а ленивый ветерок лишь чуть шевелил мелкие волны.
— Чудеса, — пробормотал Сагратиус. — Я немало поплавал по морям и доподлинно знаю, что буря может подняться за время, какое надобно Оку Митры, чтобы полностью погрузиться в море, коснувшись кромки, но никогда не видал бури, которая стихнет столь же быстро, притом начавшись просто из ничего.
Конан, сощурив глаза, пристально смотрел в океан. Он на своем веку тоже повидал не одну бурю. Пожалуй, аквилонец был прав: что-то с этой грозой было не так…
Но додумать он не успел. На воде, прямо там, куда он смотрел и мог поклясться, что мгновение назад ничего не было, появилась фигурка человека. И человек этот, плывя из последних сил к кораблю, кричал по-кхитайски:
— Помогите! Помогите! На помощь!
— Человек, человек за бортом! — послышалось тут же и с верхней, и с нижней палуб. В воду полетели веревки, шкипер велел выгребать навстречу тонущему. Тот уже еле барахтался в холодной воде.
Наконец утопленника вытащили — и еле вынули веревку у него из рук, так он вцепился в нее скрюченными, посиневшими пальцами. Сердобольный Амаль послал за одеялами и подогретым вином с пряностями: вид у вытащенного был самый жалкий. Это был старик-кхитаец с лицом, изрезанным сотнями мельчайших морщинок, с быстрыми темными глазами и редкой седой бородкой. Всей одежды на нем была какая-то рваная рубаха из простого полотна.
Как только он закутался в принесенное одеяло, ее тут же сорвали с него и выкинули за борт как никчемную ветошь. Старик трясся и бормотал бесконечные благодарности.