Облачный полк
Шрифт:
Он стал искать на одежде убитого карманы, но те не находились. Со стороны казалось, что Саныч зачем-то гладит мертвеца.
– Фашист, точно фашист, можно не сомневаться. Крепкий какой, ручищи… Откуда он такой крепкий, а? Все мужики в армии, а этот дома. И на лошади, и не прячется совсем. С автоматом ходит, кулацкая морда, Щенников говорил, что тут их полно было, кулачья мордатого. Бочки видел? Кулацкие бочки. И виселицы нет.
У Саныча потекли сопли, много, утереться не получалось.
– Во всех нормальных деревнях виселицы, а тут не поставили почему-то…
Выстрел. Громкий. Бумк! Из дома стреляли.
Лошадь захрипела, просела на колени, из шеи вырвалась кровь, лошадь завалилась – едва отпрыгнули. Я сразу упал, а Саныч остался стоять, оглядываться.
Показался старик с ружьем. Одностволка какого-то страшного калибра, тяжелая и черная, очень смертельная с виду. Рубашка у старика серая, почти белая, и жилетка из такой же цигейки. А может, они тут кошек стригли, а мясо в бочках солили…
Старик шагал к нам. Он пытался перезарядить ружье, не мог вытащить гильзу – скорее всего, десять раз уже переснаряженная, перекосило. Старик старался выдернуть ее ногтями, не получалось. Еще он… Звуки. Клекотал как-то, как тонущий человек, вот-вот захлебнется, воздух уже пропал, и сил нет, а ярость жизненная еще кипит.
Саныч выстрелил. Быстро. ТТ, четыре пули, две попали, старик уронил ружье, завалился.
И тут я услышал, как захлебывается собака. И в других дворах тоже загремели, как их ни прятали, а проявились. Много псов в деревне, столько не должно быть, черненькая все-таки деревня.
Саныч озирался. Он убрал пистолет в карман, взялся за автомат.
– Надо проверить дом, – сказал Саныч. – Там еще могут быть.
Старик еще не умер, шевелился, ружье валялось у него под рукой, но Саныч не обратил внимания, было видно, что теперь старик с ружьем не справится.
– Живучая сволочь, – сказал Саныч. – Все сволочи живучие…
Я поднялся. Старик пополз на меня, ногтями вцарапываясь в снег, медленно. Смотрел пустыми глазами, полз и полз. А я отойти никак не мог. Саныч схватил меня за шиворот, оттащил в сторону. Подошел к старику, направил автомат на него.
Пес завыл, дернул цепь, во дворе что-то упало, цепь вытянулась, псина оказалась метрах в пяти, застряла снова, забилась, пробуя сорваться. Саныч повернулся к ней, дал очередь. Зверюга не успокоилась, в ней оказалось столько злобы, что пули ее сразу не взяли, искололи насквозь, зубы разбрызгались, а она все рычала и билась.
– Дом проверить надо… – сказал Саныч. – Давай проверим.
Он еще раз выстрелил в пса. Тот затих.
Подошли к дому. Саныч остановился возле дверей.
– Собака у них откормленная какая, видел…
Он не спросил или спросил, я не понимал его уже.
– Откормленная, – кивнул я.
– Все они откормленные, фашистская сволочь… Там у них, наверное, еще куча фашистов сидит, тут из огнемета бы хорошо…
Он обернулся, спрыгнул с крыльца, подбежал к старику. Тот уже почти добрался, оставалось метра два, старик тянулся к своему сыну, Саныч остановился над ним, поднял автомат, выпустил очередь. Старик замер, отвалился на бок, рука дергалась, пальцы продолжали сжиматься.
Саныч вернулся ко мне.
– Ничего, – сказал он. – На всех хватит.
Он пнул дверь, мы вошли. В избе пахло едой, грибами и жареной картошкой. Стол накрыт, чугун дымится, бутылка мутная, капуста горкой и клюква красными глазками, каравай белый, напополам разломлен.
Стулья, иконы, фотографии на стене – он сидит, она стоит, аксельбанты.
На лавке старуха. Слепая. Глаза пустые. Мы вошли, и она улыбнулась.
– Сергунь, ты что ли? – спросила она. – Куда Филька-то убежал? Что там опять хлопает-то? Ты ему крикни, пусть горошник идет хлебать, остынет ведь все.
Глава 13
Все уснули, даже Глебов. Он держался дольше всех. Я слышал, как он ходил к ведру за водой, ковш брякал о железо слишком часто, и я понял, что Аля умирает. Раненым нельзя пить, а Глебов ее поил. Потому что он знал, что все бесполезно, ее не спасти. Наверное, мы все-таки могли бы ее нести. Раздобыли бы какую-нибудь лошадь, связали волокушу, пошли. Снег глубокий – мы бы продавливали по три километра в час, и Аля умерла бы к вечеру завтрашнего дня или к утру.
Пусть она умрет здесь, в тепле, в покое, среди своих. Это было очень странное чувство – ждать, пока кто-то умрет. Старуха опять пришла, я слышал ее мягкие шаги, под ними поскрипывали половицы, а от голодного дыхания запотевали и покрывались морозными пупырышками стекла.
Аля пыталась рассказать что-то, Глебов отвечал ей шепотом. Я хотел встать и подойти, подержать ее за руку или принести воды, но, конечно, испугался, я не хотел видеть ее такую. А она говорила и говорила, Глебов тоже говорил, но она его совсем не слушала, и Глебов замолчал. Некоторое время он сидел рядом с ее постелью, затем лег возле печи.
А Аля не умолкала. И мне снова захотелось подойти к ней… Но тут я испугался по-другому, испугался, что она меня узнает. Я не очень хорошо с ней был знаком, мы всего пару раз разговаривали, но я боялся. Схватит за руку и скажет. Про Ковальца, или вообще про постороннее, или про Шурика, позовет его, или примет меня за него, и я не выдержу и заору…
– Так никого и не узнаёт, – сказал Саныч.
Он сел на лавку.
– Полицаи они были, – прошептал он. – Старик четыре года просидел, враг народа. А сыночек его от призыва скрывался или дезертир, дезертировал с оружием, сволочи. Рассветет скоро… Так и выйдем. Успеем оторваться, слышишь?
– Слышу.
Я повернулся на бок и стал смотреть в окно. На подоконнике между рамами лежали дохлые мухи. В углу по стеклу тянулся долгий скол, похожий на патрон. Думал заткнуть его рукавицей, но так и оставил – в щель тянуло морозом.