Облачный полк
Шрифт:
Аля продолжала бормотать, не делала промежутков, говорила и говорила, вздыхала, и всхлипывала, и иногда радовалась – это было хуже всего. Пробовал натянуть поглубже шапку, но Алькин голос пробирался под, и через некоторое время я перестал с ним бороться:
– …розы мальчик маленький мальчик заболел мы пошли туда туда к реке к телегам мальчик маленький мальчик заболел заболел с желтыми ногтями водой…
Я чувствовал, как морщится на голове кожа. В животе продолжал ворочаться страх, тяжелый, как пуля. Не отпускал, сидел, распуская
– …чайная вода и рыбы а мы туда пошли с папкой за ельцами и я потом чешую не могла с пальцев смыть она блестела до сих пор блестит…
Аля вздыхала, хлюпала носом и повторяла. Про мальчика Шуру, который упал с калитки и сломал ногу, кости срослись неправильно, и он не смог ходить, а потом все-таки смог, но хромал, а когда они пришли, то выстрелили ему в голову и бросили в реку, и по воде плыла чешуя, мальчик Шура, мальчик маленький…
Аля говорила, я засыпал, чтобы проснуться через минуту и увидеть луну за окном, ползущую справа налево.
Аля говорила, и чтобы не слышать ее, я кусал руку, отчего кровь сильно шумела в ушах, ненадолго перекрывая посторонние звуки.
Ночь не кончалась, скрипели натруженные за день половицы, что-то деловито возилось за печкой, а в самой печке позвякивали остывающие чугуны. Глебов давился кашлем, прижимал к лицу шапку, плевал в банку. Храпели остальные, Щенников смеялся во сне, и я, наверное, тоже уснул, и меня сразу сдернули с лавки, уронили на пол, я поднялся и сразу понял, что плохо. Суетливо и молча одевались мужики, уже не стесняясь, кашлял Глебов, Щенников раздавал патроны, рядом с ним у стены стоял пулемет.
Саныч сидел рядом с Алькой. Он был уже одет, и автомат на плече, и котомка. Аля лежала, а Саныч почему-то ее не будил, он что-то ел. Я подумал, что мне это чудится, но убедился, что нет – он ел шоколад, отламывал от большой плитки куски и жевал, на полу блестели серебристые шарики, много, гросс цукерка.
– Уходим! – просипел Глебов.
Все быстро собирались и выходили. Я хотел помочь Санычу с Алькой, Саныч повернулся, поглядел. Совсем как тогда в лесу, с этим почтальоном.
Мы вышли на улицу. Еще толком не рассвело: звезды висели, и луна еще не убралась, воздух был чужой и холодный, а одна звезда висела ниже остальных, крупная, то ли Венера, то ли Меркурий, не знаю, цеплялась за баню.
Все молчали.
Во дворе встали вдоль стены.
– Идем к реке, – шепотом сказал Глебов. – Быстро. Никому не стрелять. Всё.
Забор был повален, перебрались через него и, пригнувшись, пошагали к реке. Деревня закончилась, начался пологий склон, старые черные бани с поленницами. До реки метров пятьсот. Жаль, что оврага нет, по нему, наверное, проползли бы. Занесенные снегом кусты, тихо. Собаки не лаяли. Вчера, когда мы приходили, брехали, а теперь тишина, только снег под ногами.
Обидно, что она здесь осталась, даже не похоронили. Одна, а эти сволочи по-хорошему ее не похоронят, надо было хоть дом им сжечь… А может, и нет фашистов, может, Глебов ошибся, всю ночь не спал, причудилось ему, послышалось, и нет никакого отряда.
Двигались быстро, перебежками, от бани до поленницы, от страха было тепло и очень ясно в голове. Почему мы не ушли раньше… На час раньше, и нас бы уже не достали. Ясно. Час назад она была еще жива, умирают обычно утром, все – и кто верит, и кто не верит.
Справа ударила очередь. Щенников сразу упал, и еще один упал, тот бородатый. Кто-то подхватил уроненный Щенниковым пулемет.
– Рассыпаться! – закричал Глебов.
Но мы не рассыпались, мы кинулись к реке. Егеря уже обошли сбоку и, наверное, сейчас обходили с другого, подковой, мешком, и вырваться можно было только через воду. Слева начались заборы и бани, мы пробежали почти полдороги, Глебов опять что-то скомандовал, я не понял. Пулемет оказался уже у него, только патронов не было, лента съедена. По нам стреляли с разных сторон: со стороны деревни и сбоку, автоматы и винтовки, но все мимо. Далеко еще, только пулемет достал.
Глебов катился к реке. Так ему, наверное, казалось. На самом деле он катился к бане, а может, он и хотел к бане.
Страх. Тот самый, что ворочался с вечера в животе. Только с вечера он был холодным, а сейчас наоборот, жгучим и безнадежным. Я опустил глаза, обнаружил на ватнике дырку. Прямо в пуговицу, расколов ее на две половинки. Горячо.
Упал.
Горячо в животе, точно проглотил кипящего подсолнечного масла, очень жарко…
Перевернулся на бок. Надо остудиться…
Под фуфайкой была кровь. Она протаяла сквозь снег, я видел: сухая трава, и опилки, и мертвый жук, и земля, самая обычная.
Я стал стрелять. Не очень понимая куда. Я знал, откуда стреляют в нас, и сам стрелял в ту сторону длинными – очередь, очередь, очередь – всё. Диск пустой. Попытался дотянуться до рюкзака, не получилось. Вот он, метрах в двух, почему…
Я оглянулся.
Саныч лежал недалеко, за поленом. Он был сосредоточен. Не стрелял – не по кому. Немцы прятались за сараями и за плетнем – все равно не попадешь.
Я дотянулся до рюкзака, размазав красное по земле, выгреб патроны, стал снаряжать диск, патроны рассыпались, я пытался их собрать, но они хитро выскальзывали из пальцев. Как тогда, как караси, маленькие, золотые, между красных рябиновых ягод.
Глебов махал рукой в сторону реки и показал мне кулак. Стали мерзнуть пальцы. И ноги. А боль все не приходила, только жжение.
– Беги!!!
Я услышал.
Я вскочил и побежал. Это оказалось очень легко, наверное, из-за этого страха. А еще я почему-то чувствовал себя совсем голым на этом широком снегу и каждую секунду ждал, но не случилось. Я просто упал, не поняв почему.
Рядом плюхнулся Саныч.
Развернулся в снегу, стал стрелять. Короткими, правильно. А я смотрел на реку.