Облака над дорогой

Шефнер Вадим Сергеевич

— Почему на Кавказ?

— Там тепло, а здесь зима скоро начнется.

— А ты откуда?

— С детдома смылся. Надоело.

— А как тебя зовут? — спросил я.

— Димкой, — ответил мальчишка.

— Меня тоже Димкой… Вот здорово! — обрадовался я.

Вскоре «Товарищ Кошкин» подвалил к пристани небольшого городка, и всех бесплатных пассажиров высадили, за исключением мнимого Кургазова, который заплатил за билет.

Когда я со своим тезкой очутился на набережной, мальчишка сказал:

— Пошли на рынок, пока не закрылся, поглядим, что там есть.

У него был какой-то нюх,

он ориентировался в городке, будто век жил в нем; через десять минут мы пришли на базар. Здесь была давка, шум; беспатентные торговки продавали пирожки, коржики, ватрушки, но денег у нас не было, и мы только смотрели и облизывались. Вдруг мы такое чудо увидели, что на несколько мгновений и голод отшибло. По базару шел длинный, как жердина, человек в лиловой шляпе. На груди у него висел кусок желтой материи, на которой было написано зелеными буквами: «Продаю могучий яд для вывода тараканоф, клопей, мышов и других насекомых». На спине, на таком же куске материи, можно было прочесть четверостишие:

Смерть вам, мухи, крысы, воши, Смерть вредителям людей! Покупайте яд персидский Для спасенья от зверей.

На ремне, перекинутом через плечо, человек нес ящик, на котором были нарисованы клопы, тараканы, мыши, блохи и вши, — они лежали, задрав лапки вверх; тараканы были одного роста с мышами, а на лице у клопа можно было заметить даже подобие грустной улыбки. Над этим рисунком была лаконическая надпись: «Мы погибли!» Мы полюбовались незнакомцем, обошли его кругом, а потом пошли толкаться по рынку.

— Спереть бы чего, — сказал мой новый знакомый и подошел было к одной торговке ватрушками, но та, видно, учуяла, в чем дело.

— Уходи, поганец, не то плохо будет! — крикнула она на Димку, и мы пошли дальше.

Вдруг Димка сказал:

— Я сейчас пение устрою. А ты, как милицию увидишь, свисти мне.

Он нырнул в самую густую давку и вдруг остановился, уставился в одну точку и запел пронзительным голосом:

Ой, и зачем я на свет уродился, Ой, и зачем родила меня мать. Ой, я в девчонку-задрыгу влюбился, Ой, я пошел для нее воровать.

Вокруг певца образовался кружок слушающих. Песня была длинная и грустная, и каждая строчка в ней начиналась с «ой». Закончив эту песню, Димка принялся за другую:

Ой, девятнадцати лет Коломбина, Ой, расцвела будто роза весной, Ой, полюбила вора-арлекина, Ой, полюбила горячей душой!

Но тут вдали показался милиционер, и я свистнул. Димка сразу же сдернул с головы шлем и завопил испуганным голосом:

— Дорогие граждане! Окажите жертванье на питанье!

В шлем посыпались деньги.

Вечером, сытые, отяжелевшие, сидели мы на привокзальном пустыре; пустырь примыкал к деревянному дебаркадеру; мы ждали скорого поезда. Куда

шел этот поезд — для нас было неясно, но мне лично казалось, что на нем можно доехать до какой-нибудь станции, а потом сойти и отыскать и сад и деда Зыбина. А пока мы сидели на обломке какой-то большой бетонной трубы, через силу доедали пирожки («с луком, с перцем, с собачьим сердцем») и курили папиросы «Каприз», где на синей этикетке была изображена оранжевая цыганка, залихватски бьющая в бубен. На пустыре мы были не одни — здесь же обреталось много беспризорных; одни играли в очко, другие что-то ели, третьи спали на кучах сухого мусора. Погода была не по времени теплая. Когда все было съедено, мой новый знакомый стал обучать меня песням; было решено, что завтра мы сойдем с поезда в каком-нибудь городе и там на рынке состоится мой дебют. Димка научил меня песне «Ой, уж в тихом Ревеле погасли фонари» и еще одной, которая тоже начиналась на «ой». Затем он стал давать мне советы.

— Первое дело — не смотри ни на кого, когда поешь, а то стыдно станет и позабудешь все, — наставлял он меня.

Я с почтительным вниманием слушал его. Передо мной развертывались перспективы легкой и веселой жизни.

Уже совсем стемнело, а поезда все не было. Мы только что закурили еще по папиросе, как вдруг раздался крик:

— Ребята, облава!

— Беги за мной! — шепнул мне Димка, и мы побежали к платформе.

Но мы еще не добежали до нее, как показались фигуры двух взрослых, бегущих наперерез. Мы метнулись обратно, столкнулись с другими ребятами, потеряли друг друга из виду. Наконец я спрятался за фундамент, где уже сидел какой-то мальчишка.

«Может, это Димка?» — обрадованно подумал я. Но нет, это был незнакомый мальчишка. Своего тезку я больше не видел, — он успел убежать.

— Дурак, брось! — шепнул мне этот мальчишка, и тут я заметил, что держу в руке тлеющую папиросу. Обжигая пальцы, я раздавил огонек, но было поздно: ко мне уже шли двое взрослых с фонарями. Так попал я в облаву на беспризорных и был отведен в приемник, а оттуда через несколько дней меня отправили в детдом. Вокальная карьера моя не состоялась.

Детский дом

В детдом я ехал на подводе с продуктами. Правил лошадью пожилой хмурый мужчина в огромных валенках, на которые были напялены гигантские самодельные галоши из красной резины. Этот дядя, впоследствии оказавшийся помощником завхозихи, сидел на мешке с сахаром. Я же восседал на мешке с мукой.

Но в телеге ехал и третий пассажир — беспризорник Ленька Хрыч. На лице у него были смешные морщины, за что он и получил свое прозвище.

Когда мы выехали за пределы городка, он строго сказал мне:

— А ну-ка, погляди мне в глаза!

Я поглядел ему в глаза, и тут Хрыч разочарованно протянул:

— Я думал, ты косой.

Затем он молвил докторским тоном:

— А ну-ка, раскрой рот.

Я открыл рот. Он поглядел и неудовлетворенно хмыкнул.

— Чего тебе надо? — удивился я.

— Прозванье тебе придумать — вот чего надо, — деловито ответил Хрыч и вдруг сдернул с меня шапку. — Да ты никак лысый! — радостно воскликнул он. — Лысый, плешивый, изверг паршивый! Я тебя Лысым звать буду.