Облака над дорогой
Шрифт:
Мне стихотворение понравилось, и я честно сказал об этом Иоанну Манящему, но добавил, что мне не все здесь понятно.
— Это тебя твой дядя Боба испортил своими примитивными виршами, — ответил Манящий. — В моем стихотворении многое условно, но если вникнешь в суть моей образной системы, то все поймешь. Орангутанг — это я. Тропический лес — это жизнь. Киоски и девушки — это блага жизни.
Далее он пояснил, что под очкастыми кобрами можно угадать критиков, под мартышками мелкими — читателей, не понимающих хороших стихов, а завистливые болотные псы — это некоторые поэты, они мешают ему творчески расти.
— А у вас из напечатанного
— Кое-что есть, — ответил Иоанн Манящий. — Правда, пока это стихотворение напечатано только на машинке, но, возможно, оно будет опубликовано и в широкой печати.
И он подал мне листок бумаги, на котором действительно было напечатано стихотворение. Далее Манящий пояснил мне, что он работает техническим штатным сотрудником в одной заводской многотиражке и его там собираются печатать. А напечататься нелегко. Дело в том, что у завода специфический профиль — там изготовляют фаянсовые умывальники и унитазы. Поэтому в стихах приходится избегать точного наименования продукции.
Выслушав это предисловие, я своими глазами прочел стихотворение, которое называлось «Мой санфаянс»:
«О фаянс, белизной ослепляющий взор, на тебя я с волненьем гляжу! За тебя я с улыбкой пойду на костер, о тебе свои песни сложу! Пусть другие впадают в лирический транс, наблюдая сверкание льдин, — я же знаю одно: санитарный фаянс человечеству необходим!»Читая стихотворение, я с восхищением глядел то на лист бумаги, то на Манящего. Впервые в жизни я видел одновременно и поэта и его напечатанное (пусть пока на машинке) произведение.
— Ну как, впечатляет? — спросил Манящий.
— Очень здорово! — ответил я.
— У тебя есть вкус, — одобрительно сказал он. — Твой дядя Боба, значит, еще не совсем тебя угробил.
— Но ты не воображай, что нам, поэтам, легко живется, — закончил Манящий. — Трижды подумай, прежде чем встревать в это дело.
Меня часто навещали. Приходила тетя Аня, приходил Толька. Приходила и Маргарита — она начала поправляться раньше меня. Она входила в палату в больничном сером халатике, степенно садилась на табурет возле моей койки и рассказывала новости. Ее уже выпускают гулять в сад при больнице. Там всегда бегает пес по кличке Хитер. Это уборщица о нем все говорила: «Такой проходимец, такой хитер!» — вот его так и прозвали. А Колька уже перестал молчать, его месячный срок кончился. Скоро он должен навестить нас, он придет уже говорящим. Интересно, правда?
Потом Маргарита делала серьезные глаза и спрашивала:
— А тебе все-таки страшно было тогда, а?
— Не совсем страшно, но частично страшно, — отвечал я. — Мы ведь и в самом деле могли утонуть.
Я не любил вспоминать об этой отмели. Лежа на койке, я мог думать о чем угодно, но как только мои мысли доходили до аварии, памятью моей овладевала какая-то лень, и я направлял мысли на что-нибудь другое, и мысли очень охотно повиновались мне.
Маргарита некоторое время сидела молча, потом говорила: «Ну, поправляйся скорее» — и уходила с довольным видом, будто выполнила какое-то задание.
— Хорошая девочка, — говорил вслед ей Иоанн Манящий. — Умная девочка,
— Хорошая, — соглашался я. — А вы бы видели, как она левой рукой пишет! Ведь она владеет зеркальным письмом!
Но — странно — когда Маргарита уходила, я почти не вспоминал о ней. Мне теперь казалось, что мы знаем друг друга давным-давно, что мы старые друзья, которые даже слегка поднадоели друг другу. Все то тайное, непонятное, еле ощутимое, что началось между нами в ее доме и продолжалось в зоосаде и в заливе, словно оборвалось на песчаной отмели и навсегда отлетело с приходом буксира. И ближе всего мы были друг другу тогда, когда рядом плыли к мели, не зная, что будет дальше. А потом мы стали просто друзьями.
Одно меня удивляло — почему не навещает меня Шерлохомец. Конечно, он занят своими делами, но не такой уж он дрянной парень, чтобы не навестить товарища. В чем же дело?
Зато совсем нежданно-негаданно ко мне заявилась Лиза. Она принесла мне яблок. Свое посещение она объяснила так:
— Хоть голова у тебя мякиной набита, а все-таки ты человеческое существо. Вот я и принесла тебе яблок. И нечего на меня глаза пялить. Если б ты утонул, то мир только бы выиграл от этого, но раз ты не утонул, то тебя надо навещать.
— А почему Шерлохомец не заходит? — спросил я.
— Тетя Аня не велела мне говорить тебе о нем, — ответила Лиза. — Она думает, что тебя это взволнует и повысится температура. Тетя Аня плохо знает тебя — ты бесчувственный, тебя ничем не прошибешь. Так вот знай, что Шерлохомца могут отдать под суд. Его могут даже посадить. Вот какой этот Шерлохомец!
И далее она рассказала, что Шерлохомец, чтобы глубже вникнуть в Психологию преступника, сговорился с Васей Нашатырем, и ночью они ограбили цветочный магазин на Среднем. Нашатырь взял в кассе деньги, а Шерлохомец забрал букет хризантем и похоронный венок и принес свою добычу домой. И сыщицкая собака привела агента угрозыска к нам на квартиру. И главное, Шерлохомец не хочет выдавать этого Нашатыря, всю вину он взваливает на себя. Он теперь вошел во вкус, ему очень хочется попасть в тюрьму, чтобы изучить весь путь преступника.
Но вот Лиза, бывшая змея, ушла. От нее в палате остался слабый, горьковатый запах духов. Только подумать: еще недавно она утверждала, что духи — это мелкобуржузный дурман, темный пережиток проклятого прошлого!
— Везет тебе, — задумчиво сказал после ее ухода Иоанн Манящий, — прелестные девчонки к тебе ходят. И еще какими-то хорошими духами душатся!
— Девчонки как девчонки, — ответил я. — А духи она у своей мамаши сперла. Нет, слишком много испытал я от этой, как вы говорите, прелестной девчонки! Ну и подумаешь — пришла! Пришла просто так, вот и все.
— Женщина ничего не делает просто так, если даже ей шестнадцать лет, — назидательно сказал Манящий. — Это мы, мужчины, простотаки.
Я притворялся сам перед собой, что мне все равно — приходила Лиза или нет. Но на самом-то деле ее посещение меня обрадовало. Я вдруг увидел ее такой, какою она никогда не была. А быть может, наоборот, — такою, какой она всегда была на самом деле. Да и вообще после аварии, после отмели, после болезни я почувствовал, что теперь все вокруг другое и сам я — другой. Не то чтобы совсем взрослый и совсем умный — но другой. И все люди — другие. Не то чтобы они стали лучше или хуже, а просто они не те, что были. И Лиза стала другой, и эта другая Лиза — какая-то необыкновенная, непохожая на всех остальных.