Облако возмездия
Шрифт:
– Ну, почему? Все мне интересно. Я сама молчу, но послушать люблю.
– Уверяю тебя, она слушает очень внимательно и на ус наматывает. Не на ус, ладно, – на корочку записывает. Потом, этсамое, еще убедишься. И удивишься.
Разошлись довольно поздно. С учетом того, что впереди предполагалось еще больше суток пути, это было не критично. То есть, все равно ведь валяться, отсыпаться, скучать, пытаться перехитрить тянущееся медленное время, вынимающее душу своей зацикленностью на скорости и расстоянии. Расстояние огромно, скорость невелика – что тут можно изменить? Ясно, что любая причина отвлечься от вплавленного в сознание циферблата будет в радость. И, наверное, завтрашний день пройдет в таком же отвлечении. А что, есть разве другие предложения?
Такая вот дорожная радость. Такая дорожная песня.
Феликс
Что ему виделось там, в темноте? Непонятно. Какие-то образы выплывали, разворачивались и ускользали обратно, но из какой тьмы они были пришельцами? Из какой реальности? Феликс подозревал, что все плод работы его воображения, но не был уверен в том до конца. Да, так оно у него работало, воображение, в любом состоянии, непрестанно. Генерировало контент, рождало что-то, не испытывая сопутствующих мук. По большей части, вхолостую, но иногда выдавало на-гора истинный шедевр. Что бы он ни рассказывал другим, сам-то знал, что без таких шедевров писателя просто нет, не существует, а чем их больше, тем лучше и значительней писатель. Значит, прежде всего, зависит он от собственного внутреннего мира. Загвоздка в том, что надо неусыпно стоять на страже личного сознания, и едва проявится в нем что-то значительное, интересное, оригинальное, немедленно тем завладеть, не дать сгинуть обратно, не позволить пропасть, раствориться в изначальной безответной тьме. Это тоже большая, едва ли не главная часть писательской работы. Одному лишь Богу известно, сколько замечательных мыслей, сколько удивительных образов оказалось упущено и утрачено навсегда, из-за того, что писатель не успел или поленился вовремя среагировать и зафиксировать бродячую искру гениальности надлежащим образом. Лучше и надежней, разумеется, письменно.
Так, раздумывая о нелегкой своей судьбе, он просидел не менее получаса. Навскидку, а может и больше. Он никуда не спешил, за временем не следил, но был не прочь пройтись по краю своего одиночества. Заглянуть туда, задохнуться от клубящегося холода, зависнуть, балансируя, но не сорваться. Такой он рисковый во всем. В вагоне не ощущалось никакого движения – кроме шума раздираемого пространства вовне и стука колес под ним. Тут Феликс подумал, чего ему хочется больше, завалиться спать или напиться перед тем чаю? Чаю хотелось больше. К тому же, он был не прочь снова увидеть стюардессу. Интересно, как она выглядит без своей красной шапочки? Тем более, без форменного кителя, ведь, наверное же, она его снимает в ночное время. Не говоря уже про остальное. Он вдруг вспомнил, что нигде не встречал ее с того момента, когда она последний раз заглянула в его купе. И после не видел, не замечал, даже когда из ресторана приносили и раздавали горячее. Что тогда она говорила? Какой-то пустяк. А он предложил ей почаевничать вместе. Как же он забыл такое?! Как он мог забыть!
Он поднял свое большое, от величины неуклюжее тело и вытолкнул его из купе. В коридоре было пусто. Можно было бы написать: торжественно пустынно, что являлось правдой. Высокий узкий коридор, освещенный вереницей матовых светильников, казался прорубленным сквозь породу мрака проходом, который не просто так проход, а имеет значение. Еще большее значение имеет выбор, в какую стороны идти, по или навстречу движению. Нетрой не сомневался, по обыкновению, пошел навстречу. Собственно туда, где располагалось купе проводников.
Он нашел его быстро, и вошел в него легко. По той простой причине, что купе стояло распахнутым настежь. Ни самой проводницы, ни каких-либо ее вещей – вообще каких-то ее следов – в купе не обнаружилось, что Феликса озадачило и насторожило. Что за черт, подумал он? Где она? Где все? Ответов не было.
Зато был кипяток. Он заглянул в шкафчик, нашел там заварку, сахар. Там же взял стакан в подстаканнике и заварил себе чай. Подумав, выгреб из кармана мелочь и бросил ее на стол – тем более, что кучка монет на крахмальной скатерке уже лежала. Видимо, и до него кто-то тут хозяйничал в одиночестве.
Возвращаясь, встретил в коридоре миниатюрную, совсем молодую женщину. Она стояла у купе № 4 и, приоткрыв окно, курила, выдувая дым в щель. Набегавший ветер с лихим клокотаньем рвал его в клочья, ошметки частично залетали обратно, благодаря чему Феликс почувствовал, что табак она курит скорей крепкий, чем специальный дамский.
– Никого нет, приходится самому, – сказал он ей, оправдываясь. – Чаю не хотите?
Она довольно странно, словно не поняла сказанных слов, посмотрела на него, потом поспешно помотала кудряшками. Большие темные глаза выглядели встревоженными, будто он напугал ее своим внезапным появлением в ночи, а еще больше некстати вопросом.
– Напрасно, – пожал он плечами и вошел к себе. Наверное, подумалось ему, это не Хо Мария. У той глаза должны быть значительно уже.
2. В тупике
Сквозь сон Феликс слышал какие-то невнятные, то тихие, то резкие, нарастающие и затихающие надолго, будто шум прибоя, крики, и понял, что они стоят на некой затерянной в путанице пространства станции. Зачем стоят, кто кричит – неведомо. И это было так романтично, так круто, находиться в купе поезда дальнего следования, даже еще глубже – в своем сне, и слушать отголоски чужой жизни, к которой не имеешь ни малейшего отношения. Невероятная истома охватила все его существо, блаженство принялось оглаживать по щекам, по волосам, прижиматься к спине. Он улыбнулся и легко удержал себя от того, чтобы окончательно вынырнуть на поверхность сна. Не хотелось покидать место, в котором было так невозможно удобно. Ночная реальность хороша, пока не наполнилась смыслом, то есть, пока не начинает противоречить сну. О чем тот сон – совершенно не важно, главное, чтобы он не прерывался как можно дольше. Какие-то мысли вяло шевелились в мозгу Нетроя – словно рыбы в темном пруду, – но он дождался, когда его накроет очередная волна услады, наступит упоение покоем, и, отдавшись новому блаженству целиком, позволил ему утащить себя в омут неосознанности.
Сколько он находился в том мире, где душа питается эндорфинами напрямую из неоскудевающего источника, он, конечно, не знал, и не отмечал, ведь счастливые, как известно, часов не наблюдают. Да он оставался бы там вечно, если бы в какой-то момент что-то не изменилось. Он вдруг почувствовал, что для счастья уже чего-то не хватает. А именно, не хватает стука колес и раскачивания вагона на ходу. Самое главное – ощущение движения отсутствовало, и, похоже, давно. А это непорядок. Если ты в поезде, он должен ехать, если он не едет, значит… Значит, придется встать и посмотреть, в чем дело.
Он еще полежал какое-то время, на спине, закинув руки за голову, пытаясь удержать за газовый шлейф ускользающий сон, прислушиваясь попутно к проявляющейся реальности, но внешнее пространство было совершенно тихо. Тишина породила тревогу, тревога подарила беспокойство, и тогда он окончательно проснулся. Еще бы, с такой подружкой не поспишь. Тем более, с двумя. Восстав на ноги, он потянулся до хруста в позвоночнике, потом раздвинул занавески на окне и выглянул наружу. Там он увидел не много, лишь несколько станционных путей, из-за которых картинка была похожа на тетрадный лист в линейку. И, чуть поодаль, венчающим лист рисунком – ясно видный в утренних сумерках выбеленный штакетник какого-то бесконечного забора, купы деревьев за ним и, еще дальше, темную громаду большого, трехэтажного, должно быть, похожего на школу дома. Весь пейзаж, смазывая контуры, покрывала легкая дымка тумана. Ага, утро, светает, подумал Феликс. И похвалил себя за наблюдательность.
С нарастающим грохотом по одному из путей пронесся поезд. Взломал пространство, вломился в него и пропал в проломе, преследуемый оторвавшимся от него, сбоящим в погоне стуком колес: тук-тук, тук-тук, тук-тук-тук-тук.
«Пропускаем кого-то, что ли?» – подумал Феликс хмуро. Подобное предположение вызывало у него неудовольствие и отторжение, поскольку пропускать вперед себя кого-бы то ни было, он не любил. С какой стати? Накинув пайту, он вышел из купе. Коридор был пуст, свет в нем не горел, и вообще, вагон казался бы покинутым, если бы из дальнего купе не доносился чей-то храп. Нетрой поежился от внезапной забористой прохлады, а, может, больше от этого, пробравшегося вместе с холодком в теплые пределы чувства покинутости. Он застегнул молнию под подбородок и, передернув плечами, прильнул к окну.