Облава на волков
Шрифт:
Каров был родом из Плевенского края и отвез их в свое родное село. Несколько месяцев они провели в его доме, потом нашли Малаю работу на паровой мельнице в другом селе под Плевеном. Там, в пристройке к мельнице, они прожили около трех лет, там родились их сын и дочь. Вспыхнуло Сентябрьское восстание, а после разгрома восстания власти стали разыскивать Карова. Теперь они прятали Карова, как он прятал их в Будапеште. Он часто ночевал у них, а иногда оставался на несколько дней. Однажды ночью он сказал им, что уезжает в Советский Союз, они попрощались и больше уже его не видели. Полиция, видимо, держала его под наблюдением, и через несколько дней после того, как он исчез, двое полицейских явились к ним в дом. Они расспрашивали о Карове и произвели в доме обыск. Никаких следов Карова не нашли, но в дом зачастили, устраивали перекрестные допросы и утверждали, что скоро приведут им Карова в гости. Так прошло несколько месяцев, от Карова не было никаких вестей, полицейские тоже его не приводили,
Вьюга продолжала бушевать. Снег больше не шел, но сильный ветер сметал снег с сугробов, превращая их в клубы белой пыли. Когда ветер на миг стихал, пространство яснело, и Николин видел, как внизу, в Преисподней, снежная пыль оседает, а при следующем порыве ветра снова вздымается, как кипящее молоко, закрывая лог от его взгляда. Ноги у него еще не окоченели, потому что он топтался на толстом слое листвы, но короткий полушубок не закрывал бедер, и его пронизывало холодом. «Мела затопила в доме, вечером, как вернусь, подержу ноги в соленой воде, лягу и завтра буду здоров, — подумал он, и острая боль словно ножом полоснула его грудь. — Нет, нет, не думать сейчас о ней, но думать о том, что случилось несколько дней назад. Если это будет снова и снова повторяться у меня в голове, сердце не выдержит, я упаду и умру под снегом». И он неимоверными усилиями поворачивал свое воображение назад, к воспоминаниям прошлого, которые с годами потеряли остроту и теперь не причиняли ему страданий. И то, о чем он вспоминал, никогда еще не виделось ему так ясно, как сейчас, когда он стоял, ослепленный белым кружением, а может, потому он и видел все так ясно, что был слеп и смотрел в прошлое духовным взором. Он сознавал, что с ним случилось что-то необыкновенное, словно наступило некое просветление ума, как это бывает с глубоко верующими, на которых в какой-то миг или час снисходит прозрение. Лишь сейчас, посреди бушующей зимней стихии, он непостижимым образом вдруг понял и осмыслил все события, слова и разговоры между Деветаковым и его многочисленными гостями по самым разным поводам, которые он слышал и видел, но не мог тогда, по молодости лет и по невежеству, толком понять. Эти воспоминания спали в его памяти, как зерна в земле в течение долгой зимы, и теперь оживали, давали ростки, согретые его страданием, свежие и отчетливые до мельчайших подробностей. И вот благодаря просветлению, дарованному ему в этот тяжкий день, как благодать божья, он мог переноситься в прошлое и тем облегчать свою боль. Только одного события из прошлого он не понимал — почему покончил с собой Деветаков.
— Этот человек разговаривает с небом, — сказал Халил-эфенди, навсегда покидая поместье.
Сорокапятилетний Халил-эфенди был широкоплеч и крепок, как борец, и столь же мудр и справедлив, сколь строг и безжалостен по отношению к ленивым и недобросовестным работникам. Он прикреплял к лемехам плугов пломбы, и если тракторист пахал слишком мелко и норовил покончить со вспашкой побыстрее, то сгонял его с трактора, отвешивал несколько оплеух и навсегда выгонял из поместья. Одевался он по-европейски, говорил по-болгарски как болгарин, читал книги, а писал левой рукой. Счета поместья он вел, руководствуясь самой простой народной бухгалтерией — «чтоб концы с концами сошлись», а все бумаги ему заменяла одна конторская книга в твердом переплете. На левой странице он писал имя работника, на правой — кто сколько наработал и что ему полагается; в этой же книге было записано, что засеяно и что получено с земли, что продано и что осталось, а также какие были расходы и доходы от молотилки, скота и птицы. В Димитров день он открывал конторскую книгу и раздавал кому что полагалось, до последнего гроша, а потом еще и «добавку, от хозяина», смотря по заслугам работника, — килограмм-другой шерсти, одежду или меру зерна. Расчет производился на глазах у всех работников, чтоб потом никто не жаловался, будто его обошли.
Халил-эфенди покидал поместье, потому что поместье перестало существовать. Вернувшись из-за границы, Деветаков через месяц подарил триста декаров сельской общине и оставил себе только сто. Щедро расплатился с прислугой и освободил ее. Последним уходил Халил-эфенди, поскольку он должен был передать Деветакову свою конторскую книгу. Они попрощались, но не за руку, Халил-эфенди поклонился Деветакову и быстро вышел из комнаты. Николин проводил его до ворот, и тогда-то турок и сказал, что Деветаков разговаривает с небом. Николин не понял, что тот хотел этим сказать, и не посмел спросить, но по лицу его увидел, что турок не жалеет и не укоряет Деветакова за то, что он все раздаривает, а значит, не считает его свихнувшимся, как
Так думал и Николин, поскольку господин его выглядел бодрым, веселым и душевно здоровым более чем когда-либо. Он и раньше работал в поле вместе с работниками, но только неделю или две, да и то как-то «по-барски», словно бы для развлечения или, как думал Николин, чтоб люди не сказали, будто он полеживает в тени, в то время как народ жарится на солнцепеке. Теперь похоже было, что он решил стать настоящим крестьянином, и вдвоем с Николином они не уходили с поля с ранней весны до поздней осени. Хотя они пахали с помощью трактора и молотили молотилкой, обработать вдвоем сто декаров было не так-то легко, да и другой работы было немало; две лошади, два десятка овец, птица тоже требовали забот. Солнце и ветер прокалили Деветакова, как черепицу, он окреп, был подвижен, словно юноша, общителен и приветлив, ел с аппетитом, а ночью спал крепко и непробудно. Так жили они до весны 1945 года.
Самым большим событием за это время был приход советских войск. Через Орлово они не проходили, и народ из окрестных сел шел смотреть на них в Добрич. Ездил туда и Николин вместе с госпожой Кларой и Малаем, и Деветаков. Накануне Малай зашел в дом и сообщил, что русские перешли нашу границу, потом принес госпожу Клару. Они оба были одеты по-праздничному и так взволнованы, что говорили одновременно и громко смеялись. Николин накрыл к ужину, принес вино. Поднимали тосты за Советскую Армию, госпожа Клара играла на рояле, все слушали радио, а наутро Николин отвез их в город. Дом Деветакова был на главной улице, госпожа Клара и Малай вышли на балкон, а Николин спустился на улицу. Советские части вступали в город на танках, на грузовиках и повозках, запряженных лошадьми, народ преграждал им путь, все кричали: «Здравствуйте, братушки!», подносили солдатам цветы, хлеб и вино…
Уже год или два поместье не встречало гостей ни из города, ни из Софии, а после Девятого сентября даже из села никто не приходил. Один только Илко Кралев из Равны заглядывал время от времени, чтобы вернуть или взять у Деветакова книгу. За два года до этого захаживал еще один юноша из села Житница — Александр Пашов, и часто получалось так, что они встречались с Илко Кралевым. Оба учились в Софии, Пашов — на доктора, Илко — на адвоката. Пашов приезжал на поезде, Илко Кралев приходил и уходил пешком по шоссе. Во время каникул, особенно летних, они оставались по нескольку дней, потому что Деветаков их не отпускал. Все трое проводили время в его кабинете, среди книг, а в хорошую погоду ходили по полям или сидели на скамейке в саду и все разговаривали, все читали какую-то книгу. С тех пор как Пашов уехал за границу, Илко приходил в поместье один. Деветаков очень его любил и велел Николину давать ему ключ от кабинета и в его отсутствие, чтоб тот мог брать любые книги. Когда Илко приходил последний раз, на Новый год, он то и дело сплевывал в плоскую жестяную коробочку, которую держал в кармане. Перед уходом он сказал Николину, с которым они были ровесниками: «Ты не смотри, что я гладкий, изнутри я что гнилой пень, чахотка грызет меня, как червяк».
И вот весной в поместье заявилась гостья. Деветаков с Николином сеяли кукурузу и под вечер вернулись домой. Когда они вошли во двор, со ступенек галереи спустилась женщина и пошла им навстречу, медленно и словно бы с опаской пересекла широкий двор, поздоровалась и подала руку Деветакову. Николин сразу узнал ее — это была жена софийского торговца Чилева. Она была так же хороша и стройна, как и несколько лет назад, но красота ее показалась Николину какой-то увядшей и печальной, а простая темная одежда подсказывала, что она носит траур по кому-то из близких.
— О, Мишель, вот как довелось нам встретиться! — сказала она, и глаза ее наполнились слезами.
Деветаков ничего не сказал, поцеловал ей руку и повел в дом, а она говорила:
— Александр в тюрьме, с Лили тоже все плохо…
«О дочке, наверное», — подумал Николин и вспомнил кудрявую, черноглазую, хорошенькую, как и мать, девочку, которая вместе с родителями приезжала в поместье. Девочка была непоседливая, непослушная, целыми днями вертелась во дворе и в саду, лазила на заборы и деревья, не оставляла в покое живность, так что ее мать просила Николина за ней присматривать. Николин помылся, переоделся и пошел в гостиную. Деветаков и гостья сидели за столом друг против друга и разговаривали. Он прошел позади них и принялся топить печь, а гостья словно бы его и не заметила. Рукой она подпирала подбородок, в другой руке держала сигарету. Говорила она тихо, и ее голос разносился по комнате, как нежный и печальный шепот осенних листьев.
— Смальц — тысяча левов килограмм, да и не купишь. Было б хоть растительное масло, но и его нет. В Софии я б еще как-нибудь обходилась, у меня там и родня, и знакомые, а здесь я как в аду. Все шарахаются от меня, как от чумной. У кого мужья работают и хоть что-то зарабатывают, тем все-таки легче. Ты знаешь, что и Елена тут?
— Какая Елена?
— Сармашикова. Говорят, уже дней десять как приехала, но я только вчера узнала. Видно, не высовывает носа из квартиры. Мне сказала жена адвоката Малинова. По-моему, он приезжал к тебе в гости. Сейчас работает на какой-то стройке. Многих наших сослали в этот край.