Облава на волков

Петров Ивайло

Позже Ивану еще предстояло осознать ту истину, что, когда мы воспеваем нашу пламенную, чистую и неповторимую любовь как самый возвышенный дар небес, мы воспеваем, в сущности, и боготворим свое чувственное влечение к противоположному полу. Но пока он, разумеется, этого не знал и жил по законам другой, столь же древней и бесспорной истины, которая гласит, что молодость — это время плоти. Таким образом, он не успел оглянуться, как его любовь к Веве, воспетая в стихах и облагороженная страданием, превратилась в какое-то смутное сновидение и исчезла, переродившись в любовь к Дарье. Возмужание — сложный и мучительный процесс, как всякий переход из одного состояния в другое, сопровождаемый не только стремлением узнать тайну женской плоти, но и стыдом, страхом и сомнениями, мощными взрывами дерзновения и спадами, унынием и смертельным отчаянием. Несколько месяцев жизни Ивана Шибилева ухнули в бездну изнурительной вакханалии, и когда он все-таки опомнился и пришел в себя, он действительно почувствовал себя взрослым и стал благоразумнее, насколько мог быть благоразумным человек его склада. Между тем Дарья ввела его в театральную среду и, как и всюду, Иван быстро завоевал общие симпатии, в том числе и симпатию одного гастролирующего режиссера. Этот режиссер, он же директор Плевенского областного театра, поставил

за один сезон пять пьес с составом из четырнадцати человек, в большинстве своем местными любителями. Как видно по воспоминаниям актеров того времени, скороспелые постановки (случалось, что премьеру готовили два или три дня) были обычным явлением в некоторых провинциальных труппах, что выдавало их любительский характер, а иной раз свидетельствовало и об их недобросовестности. Причины этого явления — прежде всего материальные, поскольку тогдашние провинциальные театры не получали вообще или получали очень маленькие субсидии от государственных и общественных институтов. Чтобы обеспечить себе сколько-нибудь приличный доход, театральные труппы давали за сезон по двести и больше представлений в десятках городов и сел. При этих условиях заядлым любителям нетрудно было включиться в труппу, и уж совсем просто это было Ивану Шибилеву, запоминавшему роли с первого прочтения и имевшему уже некоторый сценический опыт. Он с большим успехом сыграл в трех пьесах три роли и, может быть, остался бы в этом театре надолго, если бы откуда ни возьмись не появился супруг Дарьи.

Лет сорока, довольно высокий и широкий в плечах, с багровой физиономией алкоголика, он пребывал, что для нашего случая самое важное, в высшей фазе очередного запоя. Приехав в город, он успел угоститься с приятелями и узнать у них, что его жена живет с каким-то молодым актером. Войдя в дом, он тут же ринулся в комнату Ивана и на него набросился. Бесцеремонное вторжение законного супруга застало Ивана врасплох, но он узнал его (Дарья описывала его с большой точностью) и, хотя и был напуган, держался не слишком осторожно, так как не допускал, что тот позволит себе чинить суд и расправу. Супруг же не говорил, а ревел, спрашивал, что Ивану понадобилось в его доме, назвал грязным ублюдком и, наконец, повалил на пол и стал душить. Хотя Иван был вдвое моложе и гибче, он едва сумел оторвать его руки от своей шеи и глотнуть воздуха, выбрался из-под тяжелого тела, но тот подставил ему ногу и снова свалил. Падая, Иван оцарапал переносицу об угол печки, кровь потекла ему в глаза и запачкала лицо. Он снова вскочил и, уже ничего не видя, добрался до двери, и тогда пьяный толкнул его в спину. Чтобы не покатиться по лестнице, Иван вцепился в перила, а противник схватил его за щиколотки и стал тащить вниз. В таком положении и застала их Дарья. Она закричала от испуга и кинулась их разнимать, прибежала ее мать, они затолкали пьяного в одну комнату, а в другой перевязали пострадавшему рану. В тот же вечер Иван перебрался в гостиницу, провел там меньше недели и уехал из города.

Развязка была сколь внезапна, столь оскорбительна и опасна — если бы Ивана застали «на месте преступления», это могло бы стоить ему жизни. Но самым тяжелым было то, что Дарья, проводив его до гостиницы, больше не пришла к нему и никак не дала о себе знать. Иван не посмел зайти к ней в театр, чтобы не переносить скандал и туда, подождал пять дней и на шестой уехал из города. Так начались его долгие странствия, во время которых он менял и города и профессии — был актером любительских и профессиональных трупп, художником, сочинителем цирковых реприз, два года — солдатом, маляром, музыкантом в ресторане, но повсюду повторялась, по существу, одна и та же история — его обаяние, таланты и «золотые руки» обеспечивали ему радушный прием, мужчины привязывались к нему, а женщины влюблялись, но под конец, движимый каким-то нелепым безрассудством или повышенной чувствительностью, он ставил себя в такое положение, что те же люди, особенно женщины, словно бы невольно, но неминуемо приносили ему огорчения и оставляли в его душе какой-то нечистый осадок, разочарование или даже отчаяние, и тогда он, не раздумывая, устремлялся к своей Итаке, в свое родное село. Но что он там находил? Невежество, нечистоплотность, грубость и в то же время — естественное и спокойное течение жизни. Все было глубоко погружено в пыль, грязь или снег, все казалось выцветшим, вытертым и приглушенным, и в этой убаюкивающей безмятежности он слышал лишь удары своего сердца.

Потом, как всегда, не проходило и недели после возвращения, и он чувствовал, слышал и видел, как в лоне этой пустоты начинают пробиваться и наливаться силой ростки жизни — в столярной мастерской, в корчме, в маленьком саманном клубе, в школе и даже в церковке у отца Энчо. В столярной мастерской он сколачивал рамы, какой-нибудь стол или стул, в корчме веселил крестьян, играя на разных инструментах, в церкви, усевшись с батюшкой в притворе у печки, рисовал богоматерь, возносящегося Иисуса или другую икону, понадобившуюся старому священнику, в клубе готовил вечера и представления, в слесарной мастерской конструировал из отслужившего срок железа жатку, какие он видел в окрестных селах у богатых хозяев. Жатка эта, облегчающая тяжелый труд в поле, работала день, неделю или лето и распадалась на составные части, потому что ее некому было ремонтировать.

Иван Шибилев к этому времени уже успевал умчаться или как раз мчался навстречу новым приключениям, навстречу жизни городов и городков, завлекающей магией неизвестности, исполненной наслаждений, суеты, горечи и неутолимой жажды осуществления, жизни ласкающей и суровой, красивой и безобразной, а потом снова возвращался в село усталый и разочарованный, растративший силы своего сердца и ума. Кроме матери, его ждала в селе и девочка Мона, которая по прошествии лет стала девушкой. В постоянстве, приводившем его к ней, был и эгоизм, пусть неосознанный, потому что он пытался, спасаясь от злой стихии своих житейских похождений, найти утеху, силы и успокоение в ее нравственной чистоте. Может быть, именно этим следует объяснить сложные и платонические, не отвечающие характеру Ивана отношения его с Моной, а может быть, он просто боялся, покусившись на ее честь, нарушить равновесие: один неразумный шаг, и тихая пристань могла превратиться в тюрьму.

Так было до того вечера, когда игралась Радкина свадьба. В тот вечер Иван Шибилев был потрясен не только тем, что произошло на свадьбе, он впервые испытал и другое чувство, когда увидел чужого парня, которого Мона привела на свадьбу. Это чувство — назовем его сразу — было ревностью. Ревновать Мону — тут же подумал он — было странно и даже нелепо. Она выросла у него на глазах, и он так привык считать ее чем-то вроде полуребенка,

полуженщины, а также пребывать в убеждении, что у него есть на нее какие-то права, а у нее по отношению к нему едва ли не дочерние обязанности, что возможность появления в ее жизни другого мужчины казалась ему невероятной. В тот вечер, однако, когда он увидел Николина, он другими глазами увидел и Мону и вдруг осознал, что стала она «девкой на выданье» — это ясно читалось на ее лице! — и что она давно ждет той минуты, когда он сделает ей предложение или же, если он этого не хочет, «освободит» ее, чтобы она, пока еще молода, могла выйти замуж за кого-то другого, не важно уже, по любви или нет. На свадьбу она привела Николина, с которым у нее, видимо, была какая-то связь, чтобы напомнить ему, Ивану, о своем самом сокровенном желании, о его пренебрежении к ее женской судьбе, а может быть, и чтобы доказать ему, что у нее на всякий случай есть в запасе человек, за которого она в любую минуту может выйти замуж. Еще он подумал, что она, увы, права, потому что не станет же она всю жизнь играть роль спасительного берега, на который он выходит после очередного кораблекрушения, если он даже не пытается выяснить свои с ней отношения. Унизительно ревновать ее к этому простому парню, говорил он себе, но стоило ему взглянуть на Николина, как ревность снова вонзалась в его сердце, и он с трудом скрывал ее, развлекая других фокусами и музыкальными номерами. Присутствие Николина было замечено всеми, свадебные гости смотрели на него во все глаза и откровенно восхищались как его одеждой, немного отличавшейся от местной, так и его лицом — лицом красивого праведника, излучавшим обаяние, застенчивость и непорочность. Ивану было неприятно, когда некоторые женщины бесцеремонно переводили взгляды с одного на другого, сравнивая их как соперников, а другие, успевшие выпить и развеселиться, вслух высказывались в пользу пришельца. Но самым неприятным и оскорбительным было то, что Мона видела и слышала, как нахваливают парня, а сама, вместо того чтоб как-то показать всем, что их ничто не связывает, продолжала доверительно нашептывать ему что-то на ухо и улыбаться. «Женщина, от нее всего можно ждать, — думал Иван, — не посмела признаться мне, что завела дружка, а теперь демонстрирует мне его на глазах у всего села, сама, быть может, не сознавая, как это жестоко».

Под влиянием такой вот вспышки ревности и раненого самолюбия Иван Шибилев вышел во двор и стал в тени амбара. Через минуту Мона, проскользнув сквозь толпу, оказалась рядом. По взгляду, который он на нее бросил, она поняла, что он будет ее ждать, и пошла за ним. Иван взял ее за руку и повел к саду, а оттуда по полю. Они шли молча, время от времени Мона чувствовала, как его пальцы слегка сжимают ее кисть, словно он пытался внушить ей что-то такое, чего не мог или не хотел сказать словами. Через полчаса извилистая тропка, освещенная серебряными отблесками звезд, привела их на виноградники. Они вошли в узкие проходы между рядками, он — впереди, она за ним, сворачивали влево и вправо, пока не оказались перед шалашом сторожа Калчо Соленого. Иван отодвинул щеколду на двери и вошел, вслед за ним вошла и она. В шалаше была соломенная постель, застланная половиком, и кое-что из посуды на полке над очагом: кастрюлька, две глиняные миски, керосиновая лампа, кувшин и спички. Иван затопил очаг, и в шалаше запахло чебрецом, мятой и спелым виноградом, кисти которого свисали с потолка. Они постояли какое-то время, глядя на живые языки пламени, подом Иван повернулся к ней, обнял и, как ребенка, посадил к себе на колени…

Годы спустя Мона не могла избавиться от суеверной мысли, что эта ночь в шалаше Радкиного отца была для нее дурным предзнаменованием, потому что в одну и ту же ночь Радка и ее отец были самыми несчастными существами на свете, а она — самым счастливым. Судьба пожелала послать ей знак, предупреждающий о том, что несправедливо и противоестественно быть такой беспамятно счастливой, когда твоя подруга заглядывает в бездну смерти. Но она не заметила этого знака… Так думала она и в ту минуту, когда увидела Николина на дороге из Орлова и решилась на самый отчаянный поступок. Она говорила себе, что не следует обманывать доброго и невинного человека, и все-таки приложила все усилия, чтобы завлечь и удержать его. Что он добр, неопытен с женщинами и непорочен, она поняла еще два года назад, после получасового разговора, и окончательно убедилась в этом в ту ночь, когда соблазнила его в своей постели. Не следовало приносить его в жертву, но отчаяние, беспощадное и подавляющее любые нравственные запреты, вело ее к обману и подлости, как ведут за руку слепца, когда ему надо перейти улицу. В ее отчаянии была и месть Ивану, жалкая и бессмысленная месть любящей женщины, у которой нет других средств против безразличия любимого.

После той ночи в шалаше Иван по-прежнему пропадал целыми месяцами, но сообщал ей, где он, чем занимается и когда думает вернуться. Служащие в конторе общины распечатали первое же его письмо, содержание этого письма стало известно всему селу, и с тех пор Иван изобрел шифр, которого никто не мог разгадать. Он посылал ей книги с пьесами, журналы, старые газеты, любые тексты, и карандашом слегка помечал отдельные буквы. Мона выписывала отмеченные буквы, составляла из них слова и предложения и таким образом читала его письма. В каждом письме Иван обещал ей, что скоро вернется и тогда они поговорят, а она понимала это так, что он наконец предложит ей руку и сердце. Возвращаясь, он действительно вел с ней разговоры, но совсем о другом: о том, как он участвовал в каком-нибудь спектакле, помогал какому-нибудь художнику или играл в ресторане. Каждую ночь он заходил за ней и уводил из дома, а в плохую погоду залезал в ее комнату через окно. Все их встречи заканчивались тем, что он утолял свою ненасытную страсть, и к этому сводилось его обещание «поговорить».

Со временем Мона стала чувствовать себя с ним более уверенно и теперь напоминала ему, что годы проходят и пора им, наконец, стать мужем и женой. Истерзанная ожиданиями, сомнениями и страхом, как бы кто их не увидел, когда они пробираются ночью по садам и огородам, она иногда закатывала истерики, устраивала скандалы и ставила ему условие — они или женятся или расстанутся. После таких сцен Иван не приходил к ней и она отправлялась искать его по селу. Она сомневалась в его преданности, страдала от неведомых ей прежде приступов ревности, и все это, вместе с одиночеством и неизвестностью, терзало ее душу. Она знала, что для такого бродяги, как он, женитьба будет тяжким бременем, и все-таки верила ему, когда он смущенно и искренне, как ребенок, говорил ей, что никогда, что бы с ним ни случилось, никогда с ней не расстанется. Она верила и даже чувствовала себя виноватой в том, что оскорбляет его своим недоверием, искала и находила причины, которые оправдывали его неутолимое бродяжничество, и так попадала в заколдованный круг иллюзий, из которого уже не могла выбраться.