Облава на волков
Шрифт:
В течение двух месяцев, прошедших с тех пор, как она поняла, что беременна, вестей от Ивана не было, она не знала, где он и когда вернется. Беременность ее протекала тяжело — груди разбухли и затвердели, от некоторых запахов ее тошнило, она спала по нескольку часов до полуночи, а потом ее то и дело рвало. Лучше чувствовала она себя во второй половине дня, но и тогда не смела ходить по селу, потому что любая женщина, посмотрев ей в глаза, поняла бы, что она беременна. От чужого любопытства охранял ее и сезон — убирали бахчи, затем кукурузу и виноград, так что никто из ее подружек к ней не заглядывал, зато ей не от кого было и узнать, не вернулся ли Иван Шибилев. В другое время достаточно было увидеть его одному человеку, и в ту же минуту все узнавали о его приезде, узнавала и она — по лицу первого встречного. Кто бы он ни был, мужчина или женщина, на лице его появлялось особое выражение коварного сочувствия, насмешки и злорадства: «Твой хахаль вернулся, беги встречай!» Это была радостная весть и в то же время знак, что все потешаются над ее чувствами, что прошло уже
Иногда ложные предчувствия или шумы, напоминающие многочисленные сигналы, которые Иван придумал в свое время для их тайных свиданий, подымали ее среди ночи с постели, она выходила во двор и, сгорая от нетерпения, прислушивалась и всматривалась в тени деревьев. Обманные удары ее сердца отдавались в тишине, и она шла по улицам посмотреть, не горит ли в окошке у Ивана свет. В эти теплые, призрачно светлые и тихие ночи ее надежда зажить когда-нибудь вместе с Иваном таяла с каждым часом, уступая место темному, беспросветному отчаянию. Иван мог не возвращаться еще целый год, мог вернуться и раньше, но она не знала, как он отнесется к ее беременности — захочет ли жениться или опять его понесет неведомо куда. Про себя она уже допускала, что он способен бросить ее и беременную, потому что знала его душу — душу непроницаемую, ангельски нежную и демонически жестокую.
Весть о том, что Деветаков завещал Илко Кралеву книги, а Николину сто декаров земли, дом, скотину и все остальное, разнеслась по селу через несколько дней после того, как Иван Шибилев уехал в город. Страшась предстоящей разлуки, бог знает какой уже по счету, Мона, однако же, не пыталась его удержать — надеялась, что на этот раз он и без того пренебрежет всеми своими делами и останется с ней. Только за полгода до этого она совершенно бесцеремонно выпроводила сватов Косты Богача и была уверена, что Иван лучше всех оценит ее поступок, совершенный ею только ради него. Но, судя по всему, Иван оценил его совсем иначе — раз Мона, скомпрометированная и уже зачисленная в старые девы, отказалась от столь выгодной партии, значит, она привязана к нему так крепко и неотрывно, что никогда и ни при каких обстоятельствах не уйдет к другому мужчине. Вольно или невольно, Иван злоупотребил ее рабской преданностью, и Мона, уязвленная его легкомыслием, впервые почувствовала, что любовь к нему непосильна для ее сердца, что она должна как-то освободиться от терзаний этой любви. И когда она услышала в селе разговоры о Николине, она вспомнила, как познакомилась с ним у себя в доме и как чутье опытной женщины помогло ей еще тогда его раскусить — несмотря на свои двадцать семь лет, он был простодушен, одинок и целомудрен. К тому же он был красивее, чем Иван Шибилев, а то, что он не сознавал своей красоты, придавало ему особое очарование. Костюм, какого никто в этом краю не носил, — юфтевые сапоги, широкополая шляпа, черный жилет и белая рубаха, — придавал ему вид человека почтенного и уравновешенного. Она мысленно поставила себя рядом с ним, подумала о том, какой прочной, нерушимой опорой мог бы он ей быть, и осознала, что призывает его образ на помощь, пытаясь найти в нем утешение в часы душевных мук. Но это мысленное сопоставление Ивана Шибилева с Николином было лишь минутной игрой больного воображения, игрой, в которую она вложила неосознанное мщение и ненависть к любимому человеку, заставившему ее страдать именно потому, что она его любила.
В тот же день, к вечеру, ее отец заговорил о Николине как о старом знакомом, чуть ли не родственнике.
— Гляди-ка, наш Николин помещиком заделался!
— С какой стати он «наш»? — раздраженно откликнулась Мона. — Два слова по пьяной лавочке сказали друг другу, и готово — «наш»!
— Чего уж там! — сказал дед Мяука. — С одним человеком всю жизнь разговоры разговариваешь, и все равно его не поймешь, а с другим только заговоришь, тут же и видишь, что у него за душа. Кабы такого человека господь нам послал, вот бы…
Он хотел сказать что-то еще, но благоразумно замолчал, потому что боялся ее рассердить. После многочисленных историй с кандидатами в женихи и особенно после скандала с Костой Богачом даже случайное упоминание имени неженатого мужчины вызывало у нее приступ гнева, а дед Мяука с его кошачьим нравом не выносил тягостных сцен. Сейчас, однако, Мона на него не рассердилась, хотя поняла его недвусмысленный намек, — ее поразило то, что и отец, в каком-то странном прозрении, в этот день так же, как она, подумал о том, что Николин, как ни противоречило это здравому смыслу, рано или поздно каким-то образом вмешается в их жизнь. Больше никогда дед Мяука об этом не заговаривал, включая тот день, когда Николин стал членом их семьи, словно он давно предвидел это как нечто естественное и неизбежное.
Иван Шибилев мелькнул в селе после замужества Моны, исчез и снова появился после рождения ребенка. «Он обманул меня и унизил, я его ненавижу», — твердила она себе и испытывала к нему такую ненависть, что сожгла и уничтожила все, что о нем напоминало: расшифрованные письма, ее портрет, который он нарисовал и подарил ей, туфли, блузки и дешевые побрякушки, которые он привозил ей при каждом возвращении. Она ходила по селу, гордо выпятив живот, показывая тем самым, что не скрывает беременности, а, наоборот, хвастается ею. Подругам, которые говорили, что живот растет у нее быстрее, чем следует, почти открыто давала понять, что даже если она родит на седьмом месяце, все
Опьяненная страстным желанием развенчать до конца своего прежнего кумира, Мона отказалась и от театральной деятельности как раз тогда, когда особенно нужны были постановки, агитирующие крестьян за кооператив. Несмотря на просьбы и уговоры Стояна Кралева и его жены Кички, ближайшей своей подруги, она заявила, что из-за Ивана возненавидела и сцену и все, что о нем напоминает. Так прошло два года. Однажды, в конце мая, возвращаясь из лавки, Мона увидела Ивана Шибилева — он входил в клуб. Она пошла за ним и, не думая о том, один ли он и как он ее встретит, толкнула дверь и вошла. К стене около сцены была прислонена деревянная рама с полотном, на котором контуром был намечен портрет Георгия Димитрова. Рядом стояли банки с красками, кистями и рулоны бумаги, а Ивана не было. Темно-зеленый занавес был раздвинут и по обе стороны сцены завязан веревкой, а сама полутемная сцена с голыми грязными стенами и неровным дощатым полом казалась тревожаще пустой.
Мона поднялась на сцену и подошла к двери маленькой комнатки, которая использовалась как гримерная и как склад реквизита. У комнатки не было другого выхода, и Иван мог быть только там. Леденящий холод пронзил ее тело, а рука так задрожала, что она не могла нащупать ручку двери. Она постояла около минуты, бившая ее дрожь становилась все более неудержимой, ее охватил необъяснимый ужас, словно ей предстояло броситься в бездну, из которой нет выхода. В то же время какая-то зловещая сила толкала ее вперед, и она нажала на ручку. Иван стоял, плотно прижавшись к стене и повесив руки вдоль тела, и был так неподвижен, что в первое мгновение Мона приняла его за какой-то предмет. Она шагнула вперед, и его фигура выступила из блеклого полумрака. Он смотрел испуганным, немигающим взглядом и молчал. Она обняла его за плечи и почувствовала, что он оживает, лицо его приближается к ее лицу, а от рук исходит тепло…
Николин узнал о внебрачной связи своей жены примерно через год после того, как она изменила ему первый раз. Эта связь была настолько явной, что даже его недоброжелатели не сочли нужным шептать о ней ему на ухо, — так твердо они были уверены, что он и без них знает о похождениях Моны. Однако спокойствие, царившее в его семье, и особенно счастливое выражение его лица в тех случаях, когда он шагал по селу с женой и ребенком, говорили о том, что он не придает этим похождениям ни малейшего значения. Подобное безразличие, более осудительное, чем любой порок, казалось противоестественным и встречалось в истории села впервые, поэтому наши мужички начали тыкать его носом в измену жены, чтобы узнать, почему он не желает об этом слушать — то ли он невменяемый, то ли ненормальный как мужик, то ли неспособен вынести жестокую правду. Очевидцы измены засыпали его бесспорными доказательствами, а он молчал или улыбался и шел дальше своей дорогой. Доброжелатели не знали, что и думать — перед ними был такой дурковатый рогоносец, каких в нашем краю еще не видывали.
В его же глазах то, в чем люди так усердно его убеждали, было настолько бессмысленно, что не могло быть верно. Ни ум его, ни сердце не допускали, что его жена тайком «шлендрает» с чужим мужчиной. Мона дарила ему свои супружеские ласки с истинной страстью, и попробуй обвини ее в неверности, если ты испытал магию ее улыбки, если ты принимал из ее рук ребенка и слышал, как она говорит: «Ну, обними папочку!» К Ивану Шибилеву, на которого указывали как на любовника его жены, он относился с таким уважением и восхищением, что ни за что на свете не мог поверите, будто тот наставляет ему рога. Не мог такой человек, как Иван Шибилев, умный и обходительный, с золотыми руками и разнообразными способностями, тайком проникать в его семью и красть его счастье, как крадут скотину или имущество. И Николин не только не ревновал к нему свою жену, но радовался, что и она вместе с ним так замечательно играет на сцене. Они так мастерски вызывали у публики смех и слезы, что, когда в конце представления им аплодировали и кричали «браво», он краснел от удовольствия и преисполнялся гордости за свою жену. Способности, дарования и ученость он отождествлял с добротой и честностью, и тогда доброжелатели, ожесточенные его упрямством, глупостью или слепотой, а также действуя во имя «святой истины», принялись доказывать ему, что и ребенок — не его, а Ивана Шибилева.