Обман
Шрифт:
Мишелю не понадобилось много времени, чтобы понять, что так называемые крестоносцы, набранные бароном, состояли наполовину из искателей приключений, наполовину из мерзавцев и мошенников. Самые известные и свирепые из рыцарей большой дороги явились, чтобы предложить свои шпаги: Вожуен, Лабе, Бодуэн и прочие. Что же до войска, то там всего хватало: от невежественных и фанатичных крестьян до нищих, завербовавшихся с отчаяния, от профессиональных грабителей до алчных бродяг с преступными замыслами в голове. От этих темных личностей немногим отличались раскаявшиеся еретики и неофиты-евреи, озабоченные только тем, как бы оправдаться в глазах инквизиции и властей, как светских, так и церковных. Все остальные шли за деньгами, женщинами, славой, а в патологических случаях — за возможностью насилия.
Мишелю не раз приходилось стыдиться своих однополчан: в ожидании военных действий против вальденсов они грабили местных крестьян. Таким образом, в зоне, опустошенной чумой, прибавилась еще одна беда. Капитан Пулен и вице-легат Тривулько, вместе с Мейнье спонсировавший этот Крестовый поход, давно запланированный церковью, с трудом контролировали ситуацию.
Мишель расценивал свое присутствие в банде как назначенное судьбой или небом наказание, чтобы дать ему возможность очиститься и начать новую жизнь. Воспоминания о Магдалене и детях тяжким грузом давили на сердце и со временем становились все мучительнее. Он делал над собой невероятное усилие, занимаясь своими малодостойными пациентами, страдавшими золотухой, глистами, чесоткой, лихорадкой и легионами паразитов.
В награду за услуги Мишель был единственным волонтером, допущенным к трапезам барона и его офицеров. Их компания, несмотря на вульгарность и грубость, все же выгодно отличалась от войсковой. Пулен так и вовсе был личностью занятной, а сорвиголова Бодуэн, командовавший рекрутами из Сен-Реми, знал городок как свои пять пальцев. С ними Мишель время от времени перекидывался парой слов. Но терпеть остальных, и в особенности кардинала Тривулько с его тупым фанатизмом, Мишелю помогала только вера.
Четырнадцатого апреля 1545 года необыкновенно яркое солнце освещало зеленые вершины Люберона. Сотрапезники собрались в палатке барона де ла Гарда, с нетерпением ожидая хозяина. Когда тот появился, Мишель сразу заметил, что он чем-то взволнован. Он морщил лоб и яростно крутил рукой густые волосы, падавшие на плечи.
Пулен не стал садиться, а остановился в двух шагах от стола.
— Сидите, сидите! — остановил он тех, что поднялись при его появлении. Стащив с головы широкополую шляпу, он бросил ее на стул. Потом объявил: — Друзья, я только что беседовал с гонцом из Экса. Председателю парламента Мейнье наконец удалось сломить сопротивление двора: с сегодняшнего дня мы уполномочены привести в действие Мериндольский эдикт. Выступаем завтра.
В ответ на его слова раздались восторженные возгласы. Мишель почувствовал себя неловко. Он понял, что обед превратился в военный совет, и не знал, как улизнуть.
Барон уселся во главе стола и знаком приказал прислуге внести кушанья.
— Господа, — начал он, — приказ, который нам надлежит выполнить, не из приятных. Его величество король и его высокопреосвященство кардинал Тривулько желают, чтобы после нашего похода от еретиков не осталось и следа. Что же до меня, то мне до чрезвычайности нужны гребцы на галерах. Понимаете, к чему я клоню?
— Выжженная земля, — слегка ошеломленно пробормотал де ла Фон, один из наместников Мейнье.
Барон покачал головой.
— Нет, земля тут ни при чем. Горе тому, кто подожжет посевы или дома.
Взгляд его стал жестким.
— Еретики — вот с кем мы можем делать все, что угодно. Дееспособных мужчин, взятых живыми, пошлем гребцами на галеры, а остальные нам ни к чему и потому заслуживают самой жестокой казни.
— И женщины и дети? — мрачно спросил Лабе.
— Мы говорим о еретиках, — отпарировал Пулен, проскандировав последнее слово. — О служителях демона. Их род должно истребить под корень. Детей мы продадим в рабство. А женщин, думаю, наши священники разрешат отдать солдатам, чтобы те наконец разговелись после многомесячного воздержания. Мы долго держали их подальше от крестьянок-христианок, но не будем же слишком строги к парням, отдающим жизни за благородное дело.
— Определенные нужды суть гуманны и простительны, — благочестиво поддакнул падре Джелидо.
У Мишеля тошнота подкатила к горлу. И в следующий миг он увидел себя самого, как он насиловал Магдалену, заставляя ее очередной раз забеременеть. Он разозлился и попытался отогнать воспоминание, но ничего не получилось. Взволнованный, он поднялся на ноги.
— Господин барон, предмет вашего обсуждения находится в компетенции высшего командования, и меня, простого солдата, касаться не должен. Позвольте мне удалиться.
— Отнюдь, мой друг! Глядите, нам уже принесли лионские сосиски!
Пулен указал на слуг, спешащих к столу с ароматно дымящимися подносами.
— Как полковой врач, вы входите в число моих приближенных. Может быть, вас смутило то, что я сказал?
— Нет, ничуть.
Мишель ненавидел себя за подлость, но у него не было сил противиться большинству. Эти люди худо-бедно, а олицетворяли волю церкви, а падре Джелидо, хоть и внушал ему отвращение, был все же священником.
— Конечно, я не могу сочувствовать нераскаявшимся еретикам, — сказал он тихо.
— Браво, прекрасно сказано. Я знаю, что за этим столом так думают все.
Пулен произнес последние слова намеренно громко, чтобы привлечь внимание офицеров, слишком ретиво атаковавших сосиски.
— Слушайте меня: мы поднимемся с севера, там, где склоны Люберона более обрывисты. Дубы, растущие ниже по склонам, помешают противнику нас обнаружить. Добравшись до форта…
Тут Мишель потерял нить разговора. Его охватило странное лихорадочное состояние, которое сразу отбило и аппетит, и интерес к внешнему миру. Это было очень похоже на то, что он чувствовал после приема ястребиной травы, но вот уже несколько лет, как он ее не употреблял.