Обман
Шрифт:
— Ажар…
— А может, что-то навело вас на эту мысль? И вы подразумеваете шантаж?
— Вы слишком уж забегаете вперед, — покачала головой Барбара. — Ведь я сказала лишь, что если кто-то один видел, как Кураши делает то, чего не должен делать, то это мог видеть и второй. Ну все, хватит.
— И вы полагаете, что этот «второй» и есть Фахд Кумар, — не остановился Ажар.
— Послушайте. — Барбара чувствовала все нарастающее раздражение, вызванное отчасти тем, с какой легкостью Ажар читал ее мысли, а отчасти и тем, что это увлекательное занятие может внести
— Вот и я, вот и я, вот и я! — Громкое пение стоявшей в дверях Хадии прервало их беседу. Она махала им акварелями, зажатыми в одной руке, во второй руке держала стеклянную баночку, накрытую полиэтиленовой крышкой. — Барбара, я принесла только два рисунка, потому что третий, на котором море, мне не нравится. Посмотрите, кого я поймала! Она сидела на кусте роз. На кухне мне дали баночку, и она залетела прямо в нее.
В сумеречном свете Барбара увидела перепуганную пчелу, мечущуюся в тесной банке в безнадежных попытках вырваться на волю из стеклянного плена.
— Я положила ей еду. Смотрите. Видите? Я проткнула в крышке несколько дырочек. Как вы думаете, ей понравится в Лондоне? Я думаю, что понравится, ведь там столько цветов. Она будет их есть и делать мед.
Поставив баночку с пчелой на стол, Барбара разглядела на дне банки вялый лепесток розы и несколько пожухлых листиков — это все, что приготовила Хадия пчеле на ужин. Да, претендовать на Нобелевскую премию по энтомологии девочке еще рано. Однако что касается отвлечения внимания взрослых и вмешательства в их дела, к этому у нее безусловно был талант.
— Да, — задумчиво сказала Барбара, — с этим, девочка, я думаю, возникнут проблемы. Ведь у пчел есть семьи, и они все вместе живут в своих ульях. Пчелы не любят чужаков, так что, если ты привезешь эту пчелу в Лондон, там у нее не будет семьи. По-моему, именно из-за этого она сейчас так волнуется. Уже темнеет, и, хотя ей было приятно погостить у тебя, ей очень хочется домой.
Хадия, подойдя вплотную к Барбаре, наклонила голову, так что ее нос почти касался стекла банки.
— Вы так думаете? — спросила она. — Так мне ее выпустить? Она скучает без своей семьи?
— Конечно, — заверила девочку Барбара, разворачивая ее акварели. — И к тому же пчелам плохо в банках. Тесно, душно и небезопасно.
— Почему? — поинтересовалась Хадия. Оторвав взгляд от акварели, Барбара посмотрела на отца юной художницы.
— Потому что, когда ты вынуждаешь создание природы жить не в тех условиях, в которых ему хочется, все кончается тем, что кому-то становится больно.
Тео меня не слушает, решила Агата Шоу, как не слушал, когда они выпивали, обедали, пили кофе, смотрели девятичасовые новости. Он совершал все надлежащие действия и даже умудрялся отвечать, причем так, что и менее сообразительная женщина смогла бы не упустить нить разговора. Но Агате было совершено ясно, что реконструкция Балфорда-ле-Нез интересовала Тео не больше, чем ее — цены на хлеб в Москве.
— Теодор! — громко окликнула
Трость не помогла, да она до него и не дотянулась. Тогда она произнесла:
— Теодор Майкл Шоу, попробуй пройди еще раз по комнате, и я так огрею тебя тростью по заднице, что ты запомнишь это надолго! Вот этой самой. Ты слышишь?
Это подействовало. Он остановился и грустно посмотрел на нее.
— Неужели, ба, ты на это способна?
Этот вопрос прозвучал настолько наивно и по-детски, что она удивилась. Странно, он, кажется, еще способен на нежности. Тео хотя и не пошел к окну, но смотрел в ту сторону.
— Что, черт возьми, происходит? — громко произнесла она. — Ты не слышал ни слова из того, о чем я толковала тебе весь вечер. Прекрати сейчас же!
— Что именно? — спросил он и, надо отдать ему должное, выглядел при этом настолько растерянным, что почти убедил ее.
Но все же ему не удалось ее обмануть. Как-никак она вырастила и воспитала четырех непохожих друг на друга детей — шестерых, если причислить к ним еще и Тео с его тупоголовым братцем. У нее было особое чутье: она предчувствовала все затеи своих отпрысков, когда те их только начинали задумывать, и особенно в тех случаях, когда их намеревались от нее скрыть.
— Не прикидывайся идиотом, — поморщилась она. — Ты пришел позже… опять. Ты почти ничего не ел, не притронулся к сыру, твой кофе остыл, а последние двадцать минут ты старательно вытаптывал мой ковер и смотрел на часы, как заключенный, который ждет свидания.
— Ба, я поздно обедал, — ответил Тео, пытаясь оправдаться. — Да еще эта проклятая жара. Ну как можно есть пирог с лососиной в таком пекле?
— Я же ела, — возразила она. — Кстати, по такой погоде полезно есть горячую пищу. Она охлаждает кровь.
— Какие глупости!
— Это ты не болтай глупости, — осадила она внука. — Дело не в еде. Дело в тебе. В том, как ты себя ведешь. Ты ведь буквально не в себе с того времени… — Она замолчала и задумалась. Когда Тео перестал быть тем Тео, которого она знала и любила — любила наперекор своей воле, разуму и своим склонностям — последние двадцать лет? Месяц назад? Два? Прежде, во время таких затянувшихся пауз, он обычно наблюдал за ней, думая, что она на него не смотрит, а она все замечала, как замечала его ночные отлучки, торопливые звонки по телефону и то, что он вдруг сильно похудел. — Да что, черт возьми, все-таки происходит? — еще раз спросила она.