Обнаженная. История Эмманюэль
Шрифт:
Принято говорить, что нам не хватает умерших. Отца с матерью мне недоставало и при их жизни. Они прошли по моему детству так же, как пробегали по отелю: мать — торопливо, вся в заботах, замкнутая; отец — пьяный, пылкий, одинокий.
— Мадам Кристель?! Мадам Кристель?!
Мужчина в холле нервничает. Это господин Янссен, он держит газетный киоск напротив отеля, на противоположной стороне улицы. Тетя Мари поспешно идет за матерью, которая сходит вниз удивленная, с хромированным наперстком
— Да, господин Янссен, что такое?
Беспокойство у матери проявляется почти незаметно.
— Следите за вашими дочками, мадам Кристель! Следите за дочками!
— Что вы хотите этим сказать?
— Им который теперь годок?
— Сильвии осенью исполнится десять, а Марианне уже восемь, но в чем дело?
— Десять и восемь лет… Ну и ну, многообещающее начало…
— Что значит «многообещающее»?
Мать начинает нервничать всерьез.
— Многообещающее — все, что я видел!
Мать поворачивается ко мне и спрашивает:
— Что ты натворила?
— Ничего.
— Ничего?!
Господин Янссен перебивает:
— Мадам Кристель, с самых первых дней лета ваша дочка и ее маленькая сестра после обеда, часа в три, когда зал ресторана пуст, кривляются и размахивают руками, стоя на столе. Они хохочут, поют, и с такими жестами, что…
Мать останавливает его:
— Да ведь это дети, они просто играют и танцуют, господин Янссен!
— Да, но не голые же! Совершенно голые! Они раздеваются, ходят, покачивая бедрами, прижимаются и ласкают друг друга до тех пор, пока какой-нибудь прохожий не ударится о телефонную кабинку, оттого что, засмотревшись на них, шел с вывернутой головой! Посмотрите сами, там стекло разбито! Это их смешит, особенно старшую. Если удар получается сильный, они спрыгивают со стола, как блохи, и скачут прочь. И неужели только мне удалось их застукать! А вы-то их не слышите, что ли? Распевают во все горло, да что там — просто орут «ля-ля-ля!», и все это влетает в мое открытое окно на другой стороне улицы! До сегодняшнего дня я ничего вам не говорил, но теперь должен предупредить…
Мать снова перебивает господина Янссена:
— Прекрасно, господин Янссен, прекрасно, извините нас, мне очень неприятно. Сильвия, знаете, любит привлекать внимание, это естественно в таком возрасте, а ее сестра еще малышка и поддается влиянию… но больше этого не повторится.
Сосед уходит, качая головой и бормоча про себя: «Десять и восемь лет…»
Мать стремительно краснеет, она потеряла и время, и репутацию в квартале. Вбегая в отель, она бесится и визжит. Она гонится за мной с угрозами:
— Силь… Сильвия! Если ты не выйдешь сей секунд…
Но меня уже давно и след простыл. Ясно ведь, господин Янссен не новости зашел обсудить. Я притаилась в шкафу, выставленном на лестницу между этажами, здесь мое новое тайное убежище. Тетя Алиса знает, но не скажет. Она видела меня и встала у шкафа, спиной прилипнув к его дверям.
— Где Сильвия?! Скажи мне, ты же знаешь, ну?!
Ярость матери не утихает. Она вооружена: в правой руке держит толстую ивовую выбивалку, которой вышибают пыль из матрасов, а на кончиках пальцев у нее заостренные когти, впивающиеся в тело, как крючки. Она угрожает и тете Алисе и, вздымая руки к небесам, кричит: «За что мне все это?!»
Часа два мне придется тихо просидеть в шкафу. Мать, разумеется, успокоится. Просто должно пройти время. Потом она вынет маленький стальной стаканчик из ящичка для шитья, где он хранится вместе с толстым наперстком, и станет пить херес или белое вино маленькими глотками. Она может выпить всю бутылку, но — наперсточками, считая, что, если пить помаленьку, это пьянит меньше, чем если выпить сразу все. Она заснет, измотанная, сломленная, пьяная, она обо всем забудет, и порки ивовыми прутьями не будет.
Любопытный месье раздавил собственный нос, как спелую сливу? Так ему и надо. Чтобы развеять скуку и привлечь внимание, я готова на все.
А мой братик изобрел другой способ, очень результативный. Из своего дерьма он лепит маленькие геометрические фигурки, которые с хохотом налепляет на стены, а потом убегает с грязными руками и разноцветной, как у индейца, рожицей. Мать ругается и бушует, приносит извинения клиентам и проклинает собственную беспомощность, обмывая его губкой.
Марианна все чаще пропадает у соседей, она и их маленькая дочка Аннеке понимают друг друга, как разбойницы-заговорщицы. Когда я встречаю ее в отеле, она шлет мне улыбку. Теперь вместе с ней входит таинственный запах табака. Кажется, она хорошо устроилась на стороне.
— Я не выношу сношений! Поняла?
Мать пьяна и трясет меня за плечи, смотрит со всей доступной ей строгостью и повторяет:
— Не выношу сношений. Невыносимо, когда твой отец, приходя с охоты или откуда там еще, воняя спиртным, потом и скотиной, проскальзывает ко мне в постель и старается на меня влезть. Я сплю, я устала, а он, возбужденный и грязный, хочет в меня влезть. Я не хочу, я не могу так. Я слишком узенькая, поняла?!
— Нет, мама, я не понимаю.
— Ну, прям, ты все, все понимаешь! И кстати, влезать на меня совершенно не обязательно, есть много других забот…
Я отдираю от себя ее руки, затыкаю уши и, убегая, кричу:
— Не понимаю! Идите вы с вашими скандалами, хватит, перестаньте мне про это рассказывать, отстаньте, ну, мама!
Когда мать пьяная и не помнит себя, потому что брошена отцом, который ушел из-за ее отказа, она говорит со мной, не осознавая, что я еще дитя. Она раскрывается человеческому существу — быть может, самому близкому — и делится с ним своим горем. Я убегаю. Я не могу слушать эти взрослые слова, не могу представить, что мои отец и мать не выносят друг друга.
Мать говорит, что никогда не занималась любовью с отцом, отрицает любой плотский контакт, любые физические отношения. Она не знает, как мы появились на свет, но уж точно не от нее.
Я старший ребенок. На два года старше Марианны и на четыре — Николя, но я не могу вспомнить мать беременной. А вдруг она прятала округлившийся живот под пышными платьями, ею же искусно сшитыми? Она, должно быть, подправляла круглый живот, меся его, как тесто, когда мы были внутри, стыдясь этого явного свидетельства сношения с другим телом и его ухода. Никаких воспоминаний ни о ее родах, ни о приготовлениях к ним, ни об ее отсутствии. Только внушавшие мне ужас грудные младенцы — горластые уродцы, про которых тетя Алиса говорила, что это чудо Господне.