Обноженный
Шрифт:
— Э-эх, Ваня… Вот этой стрелой я угличского тысяцкого положил… А эту… из меня вырезали после Вятичего брода…
Дед искоса взглянул на меня. Господи, у него на глазах стоят слёзы!
Я понимаю, что здесь все очень легко плакать начинают.»… и прослезился» — постоянный рефрен.
Но мне… видеть плачущего воина…
— Аким Яныч! Ты чего плачешь? Чем я помочь могу? Прости дурака…
— Да причём здесь ты?! Это ж не ты меня обидел — это ж… это ж меня жизнь… уронила. Ты что, думаешь — «Аким — дурень старый»?! Я — не понимаю?! Насчёт лука твоего хитроумного? Да, с ним ещё делать и делать, ему ещё до боевого оружия… Но ведь смысл же есть! Смысл новый, невиданный! Да не об том речь! Вот, глянь! Сюда глянь!
Аким протянул
— Прежде мог любой лук натянуть! Во всякую щёлочку — попасть! Хоть — в лесу, хоть — в поле…! Хоть — в белку рыжую, хоть — в хана поганского! Всю жизнь с этого кормился! Гордился да чествовался! А теперь и хлеба кусок удержать…
— Аким Янович! Ты руки за меня пожёг. Я свой долг помню и кусок хлеба… с маслом — у тебя всегда будет. Покуда у меня есть — есть и у тебя.
— Ты…! Ты мне…! Из милости…! По обязанности…! Я всю жизнь сам…! Сам кормился и других кормил! Сам, своим умом, своим горбом, своими вот этими… руками! А теперь… чужой кус… дадут — не дадут, получится у тебя или нет… У тебя — не у меня!
Аким разъярился так, что враз и слёзы высохли. Но к концу притих. Глядел на свои искалеченные руки.
— Убил ты меня нынче, Ваня. Убил и закопал. Ладно — руки. Лук не смогу натянуть, стрелу пустить… Но хоть со стороны, хоть в чужих руках…! Увидеть, поправить, научить! Я ж мастер! Я ж стольких мальчишек этой науке выучил! А теперь… Вот ты лук новый сделал, с кругляшами. И вся моя наука, весь опыт мой лучный… Вся жизнь моя, Ваня… после лука твоего — без надобности. Я ж с ним не умею! Я ж его не понимаю! А что сделал ты стоящее… сколько ты новин всяких тут понаделал — из всех толк вышел. Хоть и по первости… А я на него, на лук твой, смотреть не могу! Не так! Всё не так! И я сам теперь… Будто тряпка худая на плетне — болтается и ладно. Вовсе сгниёт — выкинешь. А пользы, смысла… Ну как я тебе свою науку передам, когда… когда и сам… обессмыслился? Какой я тебе после этого отец? Ежели сына своего — своему ремеслу выучить не могу?
Аким снова склонился к куче железок, поковырял. Негромко сказал, глядя в пол:
— Ты здесь уже поболее года. А меня ни разу… отцом не назвал. Я тебе настолько… противен? Да, Ваня?
О-ох… И что сказать? Что у меня язык не поворачивается? Что я знаю — кто мой отец, и другого так звать… не могу? При всей моей… балабольности, при всех цинизме, оппортунизме, пофигизме и адаптируемости…
Да мелочь же! Кажется, ещё Некрасов прикалывался над дамой, у которой ребёнок обращался к каждому гостю — «папенька». Ванька, ну чего тебе стоит?! Сделай человеку приятно! — Не могу. Какие-то идиотские «твёрдые принципы». Полная глупость. На ровном месте… Понимаю, но не могу.
— Не держи на меня зла, Ваня. Не мог я тогда твою матушку с собой забрать. Не мог! Мы из одного боя вышли — в другой шли. Сами не чаяли — живыми ли выберемся…
Э-эх… Мы ж уже говорили! Согласовали же всё! Уточнили позиции, достигли консенсуса… Но… Хоть и видит мою «чужесть», а смириться не может. Понимает, но не хочет. И вспоминает из своей жизни всякие… случаи… Чтобы у него был сын. Продолжатель рода, ученик, наследник, помощник… Ниточка в будущее.
Это не моя жизнь — его. В которой есть место какому-то эпизоду. Который я напоминаю своим присутствием, своими дешёвыми попаданскими бреднями. От воспоминаний о котором — он мучается.
Зачем я мучаю хорошего человека? — Не «зачем», а — «почему». Потому что я — попаданец, потому что «вляпался», потому что «не от мира сего» — инородное тело в ткани здешнего бытия. Которое рвёт и дёргает нити этого мира просто по своему присутствию здесь.
— Вот что, Аким Янович. Ты мне не отец. Мы с тобой оба про то знаем. Твёрдо скажу — ты мою матушку не бросал. Может, и есть где отрок, перед котором ты в долгу, но не передо мною. Я тебя почитаю и уважаю. Знаю за что. За твёрдость и стойкость, за опытность и разумность. За к своим людям внимание и заботу. Всё, что доброму сыну положено — сделаю. И для тебя, и для Марьяши, и для Ольбега. Не брошу и долг сыновний — исполню.
Аким только сокрушённо качал головой. Может, он чего другого от меня ждал, но врать я не буду. Лжа мне заборонена! Напрочь. Даже — «во спасение».
Рассуждать о старости да слабости можно до самой смерти. Этим её приближая.
Я чёрствый и злобный «зверь лютый». Которому, почему-то, не нравиться ковырять струпья ран. И душевных — тоже. Лучшее средство для дезинфекции телесных ран — калёное железо. Для душевных — хамство с цинизмом.
Мы все — «мертвецы ходячие». «Пока ходячие». Давно сказано: «не важно — кем ты родился, важно — кем ты умрёшь». Но есть ещё чуток времени подправить второе «кем».
Как говаривала Василиса Премудрая своему бестолковому муженьку:
— Делай своё дело. Да вперёд не смотри и назад не оглядывайся.
Хватит философии! Переходим к конкретике.
Я, довольно резко и эгоистически, оборвал душевные излияния деда.
— Насчёт бесполезности твоей… хочешь на печку залезть да оттуда стоном стонать? Ой я старый, ой я слабый, ой я везде болезный…? Не надейся! Вотчину — тебе дали. Ты здесь голова, тебя здешние жители слушаются да почитают. Так что — давай-давай! Тяни, строй, вытягивай… Ума-разума вкладывай. А об лучной стрельбе… Ну не смеши ты меня! Тебе ль, сотнику стрелецкому, не знать, что тетиву тянуть — малая доля от научения. Что стрелку надо и лук сберечь, и встать верно, и цель правильно выбрать. Да об чём разговор?! Вот, к примеру — лук тянут по-разному. Можно стрелу направить к горизонту и так тянуть. Это самая тяжкая манера. Ещё тянут «с подъёмом», поднимая лук с наложенной стрелой на уровень цели, или «со спуском» — опуская. Ну и кто мне скажет, кроме тебя — как правильнее? С подъёмом или со спуском?
Аким, наверное, хотел ещё погрустить, послушать выражения сочувствия и соболезнования, но я, изображая столь свойственный юности эгоцентризм, перевёл разговор на своё и вполне конкретное.
При пулевой стрельбе ствол подводят к мишени сверху. А как с луком?
— Эгкх… Смотря где. На стрельбище — снизу поднимаешь, в бою — сверху опускаешь. Смысл простой: долго ль — коротко ль, а стрелу ты упустишь. Ежели ты у себя на дворе стреляешь — тяни снизу. Иначе улетит стрела за забор, искать придётся, может — убьёт кого. Может — бабу глупую, может — корову на выпасе. Сказку по царевну-лягушку слышал? Лучник-то там — бестолочь был. На своём подворье сверху лук тянул. Вот и упустил стрелу на болото. Тебе лягушка в постель надобна? То-то… А в бою… Ежели в засаде сидишь и сверху тянуть — улетит стрела, враг знать будет. А то бывает — стоят стрелки за копейщиками. Тут уж только сверху. Если снизу тянешь и стрела сорвалась — своего в спину положишь.
Ну вот, уже оживать начинает. Шутку про лягушку в постели вспомнил. Ничего, Аким Янович, мы ещё повеселимся. Уныние, факен его шит — смертный грех!
В мире есть лучники и получше моих. В ином народе — парочка, в ином — пяток. Дорогие они, редкости. На охотах — удачным выстрелом гордятся, на смотрах — друг перед другом хвастают. В битве в общий строй таких мастеров не поставишь. А у меня, с моими луками да с моей выучкой всякий стрелок — мастер.
Мой 24-х вершковый лук превосходил все остальные. Меньший, чем новогородский, он не цеплялся за деревья, не мешал на марше. Мои лучники приходили на бой не столь уставшими и стреляли лучше. Меньший, чем половецкий, он быстрее доставался из тула, легче перебрасывался с одной стороны коня на другую. И мои лучники начинали стрельбу раньше. Более мощный, он и бил дальше. А по точности мои лучники сильно превосходили. Не глазами — прицелами.